Алексей Салмин - Буря на Волге

На пронинском пароходе заканчивались последние работы. На кожухах колес, спасательных кругах и пожарных ведрах заводские маляры написали «Теньки». Наняты были лоцман и капитан, подобран знающий дело машинист. С ними Пронин приехал принимать пароход. В классах и каютах пахло только что высохшей масляной краской, в машинном отделении все блестело.

- Ну как, Григорий Ефимыч, ничего будет суденышко? — спросил Пронин капитана.

- Славное, Митрий Ларионыч!

Пронин улыбался и поглаживал бородку.

— Спасибо, Михайло Семеныч! Сдержал ты свое слово, — жал Пронин руку Баринову. — Ты, того, подожди уходить, я тут послал штурвального, да и расплатиться надо с тобой.

Пока выпили да закусили, пароход уже был под парами. Пронин торопился отплыть, посмотреть, хорошо ли будет судно на ходу.

- Ну что ж, Григорий Ефимыч, валяй, благословясь, гуди! - Пронин снял шапку и размашисто перекрестился.

Его примеру последовали лоцман и капитан; капитан быстро двигал рукой ниже подбородка, как бы святил пуговицы кителя и, накинув капитанку на седеющую голову, привычной рукой нажал ручку свистка. Пароход «Теньки» впервые подал голос.

К штурвалу встал лоцман Баскаков, тот самый, что служил на галановской «Находке». После всех вошел в рубку штурвальный Панов.

Отрывисто прозвучал третий свисток, с мостика раздалась негромкая, но внушительная команда капитана:

— Отдай носовую! Вперед, самый тихий!

На повороте пароход накренился.

— Григорий Ефимыч! Чего это мы на правый бок валимся? — Беспокойно спросил Пронин.

- Как же! На поворотах каждое судно дает крен, — спокойно ответил капитан и, чтобы потешить хозяина, дал команду: «Вперед, до полного!».

Плицы колес начали часто выбивать, будто выговаривали: Шеланга, Теньки, Лабышка. Пароход резал упругую поверхность Волги. Пронин поглаживал бородку и, улыбаясь, говорил капитану:

— Ах, в рот-те калины, Григорий Ефимыч! А ведь ловко едем!

— Замечательно идет! — подтвердил капитан.

— Ты все-таки спроси машиниста, может, где подтекает? — беспокоился хозяин.

Оказалось, что и в машине все и порядке.

— Слава создателю, — снова крестился Пронин.

Когда пароход пошел полным ходом, капитан отправился в свою каюту заняться служебными делами, проверить опись пароходного имущества и оформить судовой навигационный журнал. Пронин остался один на верхней палубе. То он стоял около обноса, опершись костлявыми пальцами на блестевший поручень, и глядел, как его собственный пароход беспощадно разворачивает и раскидывает в стороны громадные волны, то садился на крашенный белой краской реечный диван перед штурвальной рубкой.

Пароход шел быстро. Лоцман Баскаков, поворачивая рулевое колесо, смотрел вперед на широкое волжское полотно, усеянное мелкой рябью, играющей под ярким июльским солнцем. Он наблюдал, как с каждым поворотом, с каждой извилиной реки открывались все новые и новые картины. Горный берег был то скалистый, отвесный, точно улыбающийся красными и белыми слоеными полосками, то изрытый глубокими оврагами и впадинами оползней. Горы заросли толстым дубняком от самого низа до вершины, кое-где теснятся стройные елочки, а в долинах все косогоры покрыты молодым, веселым орешником. На луговой стороне — равнина, заросшая колючим шиповником, где еще не ступала нога косаря. Вдали шумят серебряной листвой высокие тополя, кидая густые тени, а за вершинами их, куда мог дотянуть баскаковский глаз, стоит сосновый бор. Взгляд его снова перекинулся на горную сторону.

На возвышенности, густо заросшей садами, даже деревень не видно, только кое-где почерневшая крыша выглянет из-за шатристой яблони, или из-за высокой щеголихи — голенастой груши мелькнет узенькими оконцами лачуга. На пригорке белеет маленькая церковь, прячась за молодыми березками. И все это отражается в воде, как в зеркале. Пароход идет будто не по Волге, а по аллее сада, и деревья склонились своими ветвями прямо к бортам и, качаясь в его волнах, будто кланялись хозяину.

«Эх, — подумал Пронин, — вот она денежка растет и поспевает с каждым днем. Как поспеет, так в карман и потечет... Кто будет яблоки в город перевозить? Пронин. Ишь ты, как оно ловко дело клеится...»

И наплакавшись, наулыбавшись от радости вволю, повернул опьяненную водкой и счастьем наживы голову к штурвальной рубке.

— Терентий! — крикнул он лоцману.

— Я, Митрий Ларионыч! — отозвался Баскаков.

— A ведь не похож я тогда был на себя? Помнишь? Когда на тырышкином пароходе ехали. Ты даже при своей бедности кусок хлеба хотел мне подать, а теперь, гляди, как оно дело-то повернулось... Сам от меня получаешь милость...

— Спасибо, Митрий Ларионыч, — сказал Баскаков, не сводя глаз с плеса и поворачивая в привычных руках рулевое колесо. — Митрий Ларионыч! На таком пароходе и работать приятно. А когда на «Находке» был, там тебе ни разгону, ни радости на душе.

— Я знаю, — сказал Пронин. — И, надо сказать, пароход-то был уродина, на смех всем волгарям, труба высокая, как мачта, на носу пристроена. Кто смастерил такого одра?..

— Митрий Ларионыч! А это уродина, действительно, соответствовала слову «Находка». Они ее купили подешевле, а пароход сильный. Хоть и неуклюжий, как верблюд, а прет и горючего мало поедает. А это хозяину главное...

— Правильно говоришь, Терентий, надо беречь горючее.

В горной стороне Пронин увидел плот, который изогнуло быстрым течением и несло на водорез середыша. Он закричал:

— Глянь-ка, Терентий, глянь! Ах, бедняги, теперь пропал плот... Разорвет в куски, одни убытки... Я знаю, чем это пахнет...

Пронин вспомнил плотогонное дело:

— Однажды вот так же попал... Это было давно, я еще плохо знал плотогонное дело. Купил на Ветлуге плот, лес был — все свежая сосна. Нанял рабочих, с их слов — хороших мастеров этого дела, знающих все плесы и перекаты. Ну, отчалились, плывем, а Ветлуга,ты сам знаешь, бурная, быстрая речушка... Вижу - впёреди островок зеленеет, говорю своим лоцманам. «Глядите, не охомутать бы нам этот середыш». А они в ус не дуют. Мы, мол, знаем, нас нечего учить. Ну, говорю, хорошо, если знаете. А вышло так: трах нас башкой на водорез и начало плот в крючок пнуть, канаты трещат, лопаются, хвать плот пополам. Я остался с двоими на гуске, нас в левую сторону забрало, а вторую сорвало с мели, — в правую понесло. Проплыли островок, давай ухать бабайками. Подбились, учалились, снова плывем. Ну вот тебе, как назло, такая взломила буря: кругом свистит, песок пылит, вода, точно в котле, кипит, волны через плот качают. Волга около Козьмодемьянска, ты сам видишь, раз в пяток пошире Ветлуги. Ну, пошло наш плот трепать. Кричу: «Чегни, скорее пускайте чегни!» А они: «Чего ты орешь, мы и так стоим на мели...» Так ведь и вперло на сухой берег. А когда буря стихла, вода ушла, мы остались на мели, как раки... Пришлось целую деревню мужиков нанимать да по одному челену дубинушкой ухать.