Алексей Салмин - Буря на Волге

— Сами поглядите, господин ефрейтор, на правом одна и на левом тоже. Сколько ж теперь будет? — спросил Чилим.

Мякишин сопит и скрипит зубами, сжимая кулак, но в присутствии начальника вопрос остается нерешенным. Вечером все отдыхают, а Чилим, как правило, подметает полы в казарме.

Однажды бежит фельдфебель:

— Ты у меня смотри! Чище убирай! Замечу грязь, зубы чистить буду...

— Без тебя каждый день чистят, — ворчит Чилим, старательно складывая мусор в лоток.

Бежит ротный, кричит:

— Беркутов!

— Я, вашбродь!

— Чтобы в казарме все блестело! Нищенко едет.

— Слушаюсь! — козыряет фельдфебель.

На следующее утро идет ожесточенная муштра... Все начальство на ногах. Солдаты строятся, перестраиваются, размыкаются, смыкаются. И с самого утра скулы и уши трещат у солдат.

«Ишь, какой почет здесь нищенкам...» — думает Чилим.

— Чего это начальство сегодня так икру мечет? — спросил он унтера. — Чуть не языком заставляли вылизывать грязь. Нищенка, слышь, какая-то едет. Нищих и в нашей деревне сколько угодно, а если на майдан пойти, там нищими хоть пруд пруди...

— Дурак ты, соломой крытый... Это генерал едет, командующий всем округом.

— Ах, вот какую побирушку ждут...

— Сам ты побирушка! Молчи уж, если бог сюда ничего не дал, — и ткнул пальцем в лоб Чилима.

На следующее утро после приличного задатка муштры полк выстроился на площадке между казармами. Выровняли ряды.

— Смирно! Р-р-р-авнение напр-раво! Господа офицеры!

Полковник Гудзенко, выпячивая жирный живот, сверкая поднятой шашкой, бежит навстречу генералу.

Генерал — полный, высокий, широкоплечий, грудь колесом.

— Гляди-ка, Ефишка, как наш теньковский пожарник.

— И верно, похож, — улыбнулся Ефим.

— Чего бубните! — не поворачиваясь, процедил Приказчиков.

Генерал, поравнявшись с правофланговым, зычно крикнул:

— Здорово, братцы-ы!

— Здравия желаем! Ваш-ди-тель-ство! — дробно прогремел весь полк.

Генерал проходит мимо строя... Проверяет, ладно ли обучены, крепки ли здоровьем. Выровнялись на этот раз по всем правилам устава.

Чилим, как повернул голову направо, как прижал штык к плечу, так и застыл...

Генерал уже прошел Чилима, да снова повернул назад, как будто что-то забыл... А за ним и все офицеры вильнули, как хвост. Остановился против Чилима, видимо, любуясь его широкоплечей фигурой и выправкой. Чилим держит голову, строго соблюдая поданную команду, глаз не отрывает от штыка.

— Где, братец, глаза-то у тебя? — хлопнул генерал белой перчаткой по плечу Чилима.

— Здесь! Ваш-ди-тель-ство! — крикнул Чилим.

— Сколько служишь?

— Четыре месяца! Ваш-ди-тель-ство!

— Молодец! — крикнул генерал, но на его лице промелькнула еле уловимая кислая улыбка.

А ротный уже показывал кулак Чилиму из-за спины генерала. «Ах, мать честная, как это я втюрился... спохватился Чилим. — Ведь ровным счетом на три месяца обманул генерала...» Пока Чилим был в строю, ничего, не ругали, не били. Но как только генеральская коляска скрылась за углом последней казармы, все пошло по-старому: и наряды, и зуботычины еще ожесточеннее посыпались на Чилима.

После отъезда командующего рота, в которой служил Чилим, пошла на стрельбище. На склоне горы выстроены в ряд белые мишени с черными фигурами.

— Повзводно становись! — звучит команда.

Взводные раздают патроны. Чилим ловко сажает мишень на мушку, толчок в плечо — и пуля в фигуре. Идет отмашка.

— Вашбродь! Одна в щит, три мимо! — докладывает правофланговый.

— Плохо, братец, — отмечает в списке карандашом ротный.

Быстро подходит Чилим:

— Вашбродь! Все четыре в фигуру! Две у меня украли.

— Опять у тебя, братец, несчастье... — с сочувствен-ной иронией говорит ротный. — А кто украл?

— Вон эфти, махалы.

— Бросьте врать! — злобно ворчит ротный.

— Ей-богу, правду говорю!

— Молчи! — тычет кулаком в спину взводный. Два наряда.

— Слушаюсь! — встает на свое место Чилим. «Вот дьявольщина, ты думаешь сделать как лучше, а выходит все наоборот...» — вздохнул он, и сердце снова сжалось в тоске.

После стрельбы по мишеням начальство затеяло полковые маневры. Наступали побатальонно, завязалась перестрелка. Хлопали холостые выстрелы, трещали пулеметы. И в самый разгар боя, когда батальоны закричали «ура!» и кинулись врукопашную, горнист заиграл отбой.

Офицеры столпились около командира полка. Он стоял, побелев, как снег, с выпученными глазами, показывая дырку на фуражке. Ввалившись в седло, с дрожью в голосе крикнул:

— Дать отдых солдатам! И найти виновника.

Полковник тут же написал рапорт о случившемся бригадному командиру, генерал-майору фон Бергу. После происшествия караул из этого полка больше не посылали для охраны дворца генерала. У ворот и дверей его теперь стояли старые солдаты другой части. Из роты же, где служил Чилим, жандармы ночью взяли взводного Харитонова. Куда его водили, что с ним делали, солдатам так и не удалось узнать. Известно стало только одно, что после возвращения в казарму на третий день он умер. Схоронили его утром следующего дня. Водовозная кляча, мотая обвислыми ушами, тащила рыдван, где, вместо бочки, подпрыгивал на рытвинах и ухабах наспех сколоченный гроб, а за рыдваном, опустив низко головы, шел четвертый взвод с винтовками на плече. Над бугром свежей глины, в кустиках на берегу залива, протрещал холостой залп. Так же молча с угрюмыми лицами солдаты вернулись в казарму. И Чилим заметил, что отставной солдат на деревянной ноге, инвалид японской войны, больше не появлялся около казармы, куда раньше частенько приносил продавать яблоки.

Через три дня после похорон Харитонова праздновали пасху. С утра всех погнали в церковь. Седенький батюшка немножко поворчал на молодых солдат, не умеющих вести себя, как положено в божьей церкви. Старые солдаты его знали и боялись пуще всякого начальства. Он пользовался большими правами в полку. Были такие случаи: полевой суд присудит солдата к расстрелу, а батюшка запротивится, замашет широки-ми рукавами: «Не буду отпевать, и кончено!» А неотпетого хоронить не положено было. Правда, такие случаи были редки, больше отпевал, чем капризничал. В это праздничное утро он особенно был не в духе и сердито швырял кадилом.

После обеда некоторые взяли увольнительные и ушли в город, некоторые дулись в картишки — за казармой, в кустах. А Чилим с Бабкиным отправились к заливу, их, как гусей, тянуло к воде.

Весна вступала в свои права. Птичий гомон стоял кругом. Кустарники сбрасывали шелуху почек, лезла трава зеленой щетинкой сквозь прошлогоднюю бурую листву. В дали залива, точно пушинка, уносимая ветерком, белел парус.

Опустившись на раскинутые шинели, Чилим с Бабкиным молча смотрели на широкие просторы. Низко над водой с криком пролетела чайка. Вспомнилась Волга... Перед глазами Чилима встала улыбающаяся Надя. Все казалось сейчас безвозвратно далеким.