Алексей Салмин - Буря на Волге

— Возьму, — утвердительно качнула головой Ильинична.

— Валяй-ка, бери. А вот это тебе вперед за два месяца, — он сунул две новеньких трешницы. — Ну, а там поглядим, может, и в приют сумеем отхлопотать.

— Как его звать-то? — спросила Ильинична,

— Сельгеем! — громко ответил сам малыш.

Ильинична принесла кусочек сахару, передала синеглазому малышу, приласкала его.

— Пойдем, Сереженька, ко мне, У нас там хорошо, пароходики ду-ду, ду-ду. Еще тебе дам сахарку.

— Где мой калтуз?

— А картузик-то, вот он, милый, — совала старостиха.

На прощанье она поцеловала Сережу, приговаривая:

— Больно хорошенький, жалко отдавать, да вон сам-то не хочет оставлять. А как у тебя сынок-то, пишет ли?

— Вчера получила, пишет, что в госпитале лежит, раненый.

— Беда, беда, много нынче раненых едет. И когда она только кончится? У нас тоже двое на позиции. Митрий-то пишет, что в обозе, а вот от Федора и писем нет... Ну с богом!

— Прощайте, — сказала Ильинична и направилась с Сережей домой.

— Вот мы и к своей горенке пришли. А ну, поднимай, поднимай ножки-то, — входя на маленькое крылечко, говорила Ильинична.

— Теперь я буду жить у тебя. Ты холосая, сахалу даесь. А как тебя звать? — лепетал малыш.

— Бабушкой будешь звать, а хочешь — мамой.

— Нет. Я тебя буду звать мамой, ты холосая.

— Ну, шагай, сынок, через порог-то, — открывая дверь, проговорила Ильинична.

С приходом малыша в дом Ильинична почувствовала, как в ее душе разливается радость.

Потекли короткие пасмурные дни января. Засвистали ветры, заплясала метель, наметая громадные снежные бугры. Надя, укутавшись в пуховый платок, отправлялась по утрам в магазин, а вечером, продрогшая, возвращалась домой, сидела в своей комнате и под завывание ветра в печной трубе занималась чтением. Читала она много, все, что попадало под руку.

На этот раз ей посчастливилось получить у подруги роман неизвестного автора. Книга была сильно потрепана, не имела ни начала, ни конца. Но Лена уверяла, что и этой-то «растрепе» и описана жизнь самой Нади. В романе говорилось о том, как богатая городская девушка полюбила деревенского парня-рыбака и, несмотря на преграды, чинимые родителями, все-таки она стала счастлива.

- Да, она была права, — проговорила Надя, закрывая книгу.

Она мысленно уносилась в прошлое: ей вспомнились летние вечера с сизой дымкой и радужными закатами солнца, первая встреча с Чилимом, ночная рыбалка. Все это живо припомнилось ей. Вот тихо покачивается на волнах их лодка, осколок лупы поплыл в небесную синеву, купаясь своим отраженьем в волнах, а она слушает ласковые слова любимого. Но где же, где же в эту непогоду скрывается ее Вася? Почему он не пишет?

В середине января в дом Белициных явилась комиссия для осмотра помещения под госпиталь. В нёй главным лицом оказался поручик Подшивалов. Он важно расхаживал по просторным комнатам и своими пожеланиями, советами совсем очаровал хозяйку.

— Вот что, хозяюшка, — говорил он, — мебель, которая получше, нужно прибрать, припрятать куда-нибудь, эти мужланы могут ее попортить.

— Лишнее-то все приберем, — соглашалась хозяйка и думала: «Какой он хозяйственный и как понимает всему цену. Вот такого бы рассудительного человека бог дал мне в зятья!»

С этого дня Подшивалов, как ответственное лицо, стал частым гостем в доме Белициных. Хотя с Надей и не удавалось ему поговорить по душам, ее мамашу он уже сумел уговорить.

— Все-таки, как ни говорите, Екатерина Матвеевна, а хозяйство у вас большое, наверное, трудно справляться? — с льстивым сочувствием спросил однажды Подшивалов.

— Что поделаешь, Владимир Петрович, и рада бы иметь в доме порядочного мужчину, помощника, вот такого, как вы, да где его найдешь? — вздохнула Белицина.

— Эх, Екатерина Матвеевна, я-то бы с удовольствием, только вот Надежда Михайловна со мной не желает дружить...

— Ну, ничего, я с ней поговорю, а вы со своей стороны тоже. С двух-то сторон, пожалуй, осилим...

— Вот это верно, мамаша! Надо наступать с фронта и с тыла, тогда противник определенно сдастся, — улыбаясь, произнес поручик.

— Вот, вот, займись-ка, батюшка, по-военному, — сказала Екатерина Матвеевна, провожая Подшивалова.

В это время показался дворник с диваном.

— Екатерина Матвеевна, куда прикажете вынести?

— Какой ты бестолковый, Агафон! Я же сказала, что все сложить в кладовку! — сердито крикнула Белицина.

— Виноват, я плохо слышу, — схитрил дворник.

Когда Надя возвращалась из магазина, встретившийся дворник шепнул ей о происходившем разговоре матери с поручиком. За ужином Надя сидела с насупленными бровями и молчала.

— Ты чего, Надюшка, какая кислая? Нездоровится, что ли? — спросила мать.

— Просватывайте скорее, пока не умерла! — повысив голое, сказала Надя.

— На что это ты сердишься? К ней сватается порядочный человек, а она, знай, нос воротит. Что, я тебя на худые дела, что ли, толкаю? Надо же когда-то замуж выходить?

— Вот чего, мама, ругаться у меня нет никакого желания, так же как и выходить замуж. А если будете надоедать с этим усатым котом, то так и знайте, вы больше меня здесь не увидите!

После этого разговора Екатерина Матвеевна приумолкла, видимо, побаивалась, что Надя и в самом деле может выполнить свою угрозу. Но все же мать не теряла надежды. Она ждала, что со временем у ее дочери заговорит женское чувство одиночества, которое хорошо было известно ей самой после похорон мужа. И она решила ждать этого момента.

Шел уже сентябрь 1915 года, а ожидаемые матерью чувства так и не приходили к Наде. У Нади была другая забота. Часто, идя в магазин и обратно, она заходила на яблочный базар, узнавала у однодеревенцев Чилима, пишет ли он матери. Но люди, занятые своим делом, мало интересовались чужими письмами и сказать ей ничего не могли.

Однажды в праздничный день мать сказала Наде:

— Знаешь чего, дочка, говорят, на базаре очень много яблок появилось. Сходила бы с Агафоном да принесла корзинку.

— Ладно, схожу, — нехотя отозвалась Надя.

Подходя к яблочному базару, Надя с дворником увидели пестро, по-праздничному разряженную публику, сновавшую среди корзин, коробов и всяких ящиков.

Покупатели торгуются, шумят, спорят, ругаются. С треском откусывают спелые анисы, полосатые боровинки и желтые, соком налитые антоновки. Недалеко от края стоит старичок с седенькой бородкой и маленькими быстрыми глазами, в рваном кафтанишке и такой же шапчонке. Перед ним небольшой коробок желтых яблок. Пыхтя и отдуваясь, проходит мимо барин; он только что слез с пролетки, расстегнул серый сюртук, показав ослепительной белизны жилет, поправил фетровую шляпу и вразвалку пошел среди торгующих.