Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома

Однако затеянная огромная стройка, разумеется, не осталась не замеченной теми, кто наезжал из степи. Киевляне ждали набегов на строящуюся засечную линию. Все воеводы сходились в том мнении, что это будет большой набег и отбивать его придётся в конном строю в степи.

Тем важнее была служба заставщиков и дозорных, что выдвигались в сторону печенежских кочевий. Не доверяя тому что рассказывали, передавая через третьи-четвёртые руки, дозорные, Илья сам почасту выезжал в передовые скрытые дозоры.

Была определённая закономерность, по какой менялся в сторожах воинский люд. Ближе к городам стояли русы и немногочисленные потомки варягов, которые хороши были в обороне и пешем строю — в тесном бою и в бою на стенах. Дальше в степь число их убывало, зато прибывало славян, к ним присоединялись торки и свои печенеги. В передовых секретных дозорах были почти одни степняки: торки, печенеги да бродники.

Не то чтобы Илья не доверял им — народ это всё крещёный, иных он в дозор не пускал, а многое хотел посмотреть собственными глазами. Ибо виделось ему иначе, чем простому воину, пусть даже в сражениях закалённому.

С малой дружинкой добрался он как-то до передовой заставы. Здесь в вырытой в откосе оврага яме спали вместе воины и кони, отогреваясь собственным дыханием да теплом навоза, что перепревал под ногами. Здесь никогда не разводили огня, а находились неделями, потому у Ильи защипало глаза и дух захватило, когда нырнул он под задубевший на морозе овчинный полог, в едкую духоту заставы.

— Господи! Как вы тута и дышите!

— Ты, батюшка, — сказал пожилой служилый торк, — в разъездах в пургу поезди да в секретах на морозе постой, так и нашей яме обрадуешься.

В темноте и вони, укрываясь овчинами, спали дружинники, согревая телами друг друга. Двое, вероятно только приехавшие с дозора, резали маленькими кусочками сушёное мясо и долго жевали его. Потом один из торков подошёл к коню, осторожно вскрыл какую-то одному ему ведомую жилу и припал, как слепень, к крови. Сделав пару глотков, позвал товарища; тот, напившись, дал нескольким каплям крови стечь, чтобы не занести в parry грязь, и залепил её смолою.

Лошадь стояла всё это время, прядая ушами и прислушиваясь, что там происходит с её шкурой.

— Она не замечает! — засмеялся, увидя удивление Ильи, торк. — Ей не больно. Ах, хорошо! Хочешь попробовать?

— Что ты, пост рождественский! — отшатнулся Илья.

— Ну и что, а нам батюшка пост разрешил. У нас другой еды нету! Вот в Киев придём, будем сладкий хлеб есть, а тут хлеба нет, да и есть его тут нельзя — брюхо скоро заболит.

Торк скалил белоснежные ровные зубы и ничуть не сетовал на ужас своей жизни.

— Воистину, вы тяжкий крест несёте! — пожалел их Илья.

— Нельзя по-другому. И так, славу богу, есть где от ветра спрятаться. У нас яма хорошая. Иные разъезды прямо в снегу стоят. В снегу и спят. Нужно печенега сторожить. Они скоро на засеку пойдут, чёрных мужиков имать! Дружинников рубить! Пойдут-пойдут!

— Где, думаешь, пойдут?

И заставщики начинали высказывать свои предположения, по какой дороге двинется конная лава.

В том, что печенеги обязательно пойдут, не сомневался в сторожах никто. Направление предполагаемого удара примерно совпадало по всем донесениям.

— Печенегам хорошо, — говорили провонявшие конской мочой и навозом заставщики. — Они в юртах спят. Им прятаться не надо. А юрта что: взял, сложил, перевёз на новое место и опять расставил — тепло, хорошо. Огонь развёл — сиди, мясо вари, жёнка на подушке сидит, песни тебе поёт, другая мясом угощает — ай, хорошо.

— А что ж вы к ним не идёте? — как-то спросил Илья.

— А мы им не родственники. Они нам кровники. Они наших предков убивали подло! Наши деды за Днепр уходили. Православную веру принимали. Нам к тем печенегам нельзя. Они нас в рабство продадут.

— Нет! — поправляли другие. — Славянина продадут, варяга продадут, а нас лютой смерти предадут. Будут на жерди голого в прорубь опускать, пока совсем в глыбу льда не превратишься... Нам к ним нельзя.

Странствуя по им же когда-то установленным сторожам, Илья так много говорил по-тюркски, что начинал и думать по-тюркски, хотя обычно думал по-славянски. Спасали молитвы. Молился он подолгу и ежедневно по многу раз. Так уж и привык: сел в седло, перекрестился, и пошла в уме церковная служба. Она не мешала ни дорогу примечать, ни думать, ни врага следить...

То, что он владел тюркским языком, был силён и храбр, делало его чтимым среди служилых торков и своих поганых, как называли некрещёных язычников, служивших Киеву. С ним делились всем, что было в скудных запасах, ему поверяли сокровенные мысли о войне и о мире, ему жаловались на князя и слуг его, знали: Илья Иваныч, ежели заступиться не сможет, не выдаст!

В одном улусе, что кочевал вблизи засеки, мирные печенеги принимали заставщиков, мыли их в бане, прожаривали и кипятили в чанах вшивое бельё. Клали отдыхать в тёплых юртах.

Старый торк, помнивший ещё поход Святослава на Итиль, сказал Илье:

— Вы печенега не отгоните, пока у него силы есть! Надо его силы лишить. Надо не дружины и орды их в степи имать, а когда они вежи и коши свои покинут — сенники пожечь. Зимовники пожжёте — коням корму не станет, они к морю уйдут... И пока трава не поднимется — назад не вернутся.

Потом, объезжая заставы, Илья шептал на ухо только самым доверенным воеводам и старшим воинам секретный приказ: кому в случае наезда печенегов им в спину ударить, а кому в сечу не ввязываться, а идти в степь и жечь сенные склады.

— Печенеги! Печенеги! — этот крик уже стал привычным на засечной линии. Печенеги ходили близко и нападали чуть не каждый день, утаскивали арканами зазевавшихся мужиков. Догонять их было бессмысленно — на каждом перегоне их ждала подстава со свежими лошадьми. Иногда удавалось стрелами свалить всадников, но редко, потому что выбирали они для наскоков дни вьюжистые, когда в двух шагах ничего не разберёшь, или в густой снегопад, когда ничего и не видно, и не слышно. И несколько раз на день кричали то в одном, то в другом месте засечной линии: «Печенеги!» — чаще всего напрасно.

Но в этот раз вместе с криком вестника по всему мутному серому горизонту начали вставать шапки дымов.

— К сече! — сказал даже с каким-то облегчением Илья, снимая папаху и надевая стёганую шапку-подшлемницу.

Младшие гридни торопливо застёгивали на нём панцирь, помогали подняться всей тяжестью в седло.

Постаревший, но ещё очень крепкий Бурушка доедал торопливо поданный ему ячмень и всхрапывал на запах железа, что предвещал для него тяжкую работу.

Когда по сведениям гонцов было определено, откуда идут враги, конная дружина построилась, приготовившись к столкновению.