Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома

Без стона, как стрелой пронзённая, упала Дарьюшка. Илья, всё ещё в бешенстве, кинулся к ней, но тонкая струйка крови алой змейкой вытекла из уголка её удивлённо полуоткрытого рта...

— Где я? — Илья очнулся во мраке, под низким сводом, едва освещаемым тусклым огоньком лампады.

— В печорах киевских... — глухо ответил, наклоняясь над ним, седобородый монах в куколе.

— А я тебя знаю! — сказал Илья. — Ты каликой ко мне в Карачаров приходил...

Монах не ответил. Подал питье в плошке, отёр мокрым рушником потное лицо Ильи. И богатырь опять забылся странным сном-полудрёмой. Монах отошёл к аналою, где было раскрыто Писание, и начал негромко вычитывать псалмы над болящим, бесноватым рабом Божиим Илией... А тот стонал и плакал в забытьи, виделись ему в бреду и отец покойный, и дед в светлых доспехах, побивающие каких-то всадников на конях, и кто-то громадный, огненноликий, направляющий их. Виделись странно разделяющиеся и сливающиеся в одно лица матери, жены и Дарьюшки, странно похожие и воплотившиеся в лике Богородицы. И себя видел Илья — маленьким, убегающим от всадника с арканом, с длинными, как у хазарина, косами и неподвижной клыкастой личиной, надвинутой на лицо... Он догонял Илью, душил арканом.

— Не дамся! Не дамся!.. — кричал Илья.

И, всё перекрывая, грому подобный пророкотал голос:

«Отыди, сатана! Се воин мой!» И увидел себя Илья в доспехе серебряном, но в клобуке монашьем, с пламенеющим крестом в руке вместо меча...

И увидел Дарьюшку, на полу лежащую, со струйкой крови в углу рта.

И закричал:

— Я убил! Я... Дите своё кровное... Я!..

И хохот огненноликого был ответом на крики Ильи.

Но странный голос, как раскат грома, произнёс:

«Прощается, чадо, тебе сей грех невольный, и разрешаются узы твои, ибо ты воин мой, меч веры Христовой...»

Илья очнулся. Ему было хорошо. Прекрасная музыка наполняла мрак, в котором роились, ещё не исчезнув, образы светлых видений. Он казался себе маленьким, лежащим в плетёной ивовой колыбели, то взлетающей к потолку, то плавно опускающейся к лавке, и материнская рука ласкала его...

— Я хочу здесь остаться! Тут нет времени... — сказал Илья дико прозвучавшим, отвыкшим от речи голосом.

— Рано! — ответили ему из темноты. — Всему свой срок и своя мера. Свой черёд и своё предназначение...

Молчаливые послушники подали ему чистую рубаху, порты и облачили в доспех, как для боя.

Задевая широкими плечами за стены, Илья вышел из узких ходов киевских пещер. Его ослепило солнце. Привыкнув к свету, резавшему глаза и светившему жёстко и неприятно, он увидел гридней конных, держащих в поводу Бурушку.

— Илья Иваныч, тебя князь зовёт.

Илья тяжело поднялся в седло, словно век на коне не сиживал и мотаясь, как тряпичный, в седле. Они долго ехали через весь город.

Смутно, словно во сне, вспоминал Илья дорогу ко княжьему терему. И даже князя самого. Смутно помнил и разговор их, и то, как, павши на колени, попросил он князя услать его куда-нибудь подальше от Киева. Помнил только ответ:

— Бери дружину от Белгорода и ступай на службу в Царьград, к императору Василию Второму, на срок, который он укажет.

И когда через несколько дней он выехал на Черниговскую дорогу, попался ему безумный слепой старик-нищий. В нём с трудом узнал Илья золотодела Иосифа. Старик сидел на земле и что-то чертил пальцем, улыбаясь своим мыслям. Его никто не дразнил и не донимал.

— Что ж это с ним? — услышал Илья разговор гридней. — Это ведь никак Иосиф? Богатейший среди ювелиров мастер.

— Умом повредился. Вовсе безумный стал, — ответил кто-то. — Внук у него единственный повесился.

— Вениамин, что ли?

— Он.

— Жалко! Мастер был изрядный. Вон у меня бляшки на поясе — его работа. Жалко...