Наталья Павлищева - Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

Филипп сидел, вытаращив глаза на государя. Ужасы Александровской слободы он называет обителью?! Пока митрополит думал, что ответить, Иван Васильевич продолжал убеждать его в необходимости создания обители как примера для подражания. Наконец Филипп собрался с мыслями и в ответ принялся рассказывать о житье-бытье в соловецком монастыре, о том, как трудно давалось восстановление монастырского хозяйства после большого пожара, как тяжело растить хлеб на скудных Соловецких землях, как работают старцы в поле, на прудах, на кирпичном заводе, в хлебопекарне... Остановил его взгляд государя. Увлёкшись рассказом о своей обители, Филипп не заметил всё больше проявлявшегося раздражения на лице Ивана Васильевича.

Выражение лица царя заставило митрополита замолчать. Иван Васильевич уже не прятал своего недовольства:

— Не о том речь ведёшь! Пашни... кирпичи... квас в бочках... Для этого холопы есть! Я о душах пекусь, о вере.

Филипп попробовал возразить, что у души есть тело, которое того же хлеба требует, что за земными делами старцы и иноки не забывают служб и постов, только хорошо понимают, что без земных забот жить невозможно. Государь не слушал, он всё больше и больше раздражался от непонимания митрополита.

Первая беседа в тайной комнате не получилась, они разговаривали, как глухой со слепым. Разошлись недовольные друг другом и этим непониманием.

Ещё не раз разговаривали государь с митрополитом, теперь уже не в той маленькой комнатке, но всё равно с глазу на глаз. Снова и снова Иван Васильевич пытался объяснить, что опричнина нужна для примера другим, а Филипп пытался открыть ему глаза на убийства и кровопролитие, которые творятся его именем.

— Что ты мне глаза убийствами изменников колешь?! Верно, убивали, что ещё с ними делать?

Однажды Филипп ужаснулся тому, какая неразбериха творится в голове у Ивана Васильевича. Государь заявил, что не позволяет погребать казнённых и велит делить трупы на части, чтобы погубить и их души. На вопрос о том, что будет с душами безвинных, чью кровь проливают опричники, Иван Васильевич пожал плечами:

— Ежели безвинны, то в рай попадут.

— А на кого грех падёт из-за безвинно загубленных душ?

Иван Васильевич вдруг прищурил глаза и поинтересовался, как же Господь допускает казни, если люди безвинны? Митрополит едва нашёлся что ответить, в его собственной голове крутилась мысль о том, за что Господь допускает такого государя на Руси? Сколь грешны люди, если такие мысли у их правителя! После разговора долго сам стоял перед образами, пытаясь понять, что делать. Губы шептали молитву, душа просила Всевышнего о помощи, а мысли упорно возвращались к услышанному.

Иногда казалось, что царь творит кровавый разор по подсказке злых советчиков. Но это заблуждение разрушал сам Иван Васильевич, с горящими глазами объясняющий митрополиту красоту единовластия, когда всё, абсолютно всё подчинено воле одного, Богом данного правителя, когда этот правитель волен в жизни и смерти подданных, волен распоряжаться не только их телами, но и душами. Государь не мог понять, почему Филипп не видит этой красоты, почему не понимает её сути. Он грозен и кровав? Но ведь и милостив же к тем, кто придётся по душе в какой-то миг! И способен к раскаянию, к покаянию, к скорби... иногда... Ему судья только сам Господь и никто другой! А вокруг то и дело находятся такие, как Курбский, что смеют осуждать!

Разговаривать становилось с каждым разом всё труднее, но всё же эти беседы целый год удерживали Ивана Васильевича от кровавых разгулов. В Москве стояла почти тишина, и всем казалось, что так и будет.

Только сам Филипп понимал, что всё меньше и меньше слушает его государь, что всё чаще отмахивается от наставлений и душевных бесед. А ещё митрополит чувствовал, что внутри опричного братства под боком у царя зреет что-то очень нехорошее.

Митрополит посылал наказы монастырям, чтоб молились за государя, который воюет за святую церковь против Литвы и Ливонии, где уже свила себе гнездо ересь. И одновременно всё больше понимал, что не удержит Ивана Васильевича от новых кровавых оргий, что не одной Ливонии достанется... Всё чаще взгляд митрополита с тоской устремлялся в сторону Севера, туда, где находилась его дорогая Соловецкая обитель...

На Татьянин день погода стояла непонятная, а ведь на него по солнышку гадали, какими весна да лето будут. Но с утра вроде светило солнце, к середине дня невесть откуда налетели тучи, даже чуть присыпало, а это к дождливому лету, но потом снова пригрело...

Москвичам было даже не до примет, в Кремле снова творилось что-то необычное. Забеспокоились люди, заволновались. Но нашлись и те, кто всё разузнал. Государь решил покинуть Кремль, только на сей раз направлялся в свой новый дворец, против Ризположенских ворот. Дворец необычный, высится, точно крепость какая неприступная. А к чему от своего народа городиться?

Арбатский замок был и впрямь мощным — вокруг стена на сажень от земли из тёсаного камня и ещё на две сажени выше из кирпичей. Узкие бойницы. Ворота, что к Кремлю, окованы железом, сторожат их львы, вместо глаз зеркала вставлены, раскрытые пасти так и ярятся на земских. Наверху на шпилях чёрные фигуры орлов с двумя головами. Увидев таких впервые, какой-то ребёнок заплакал навзрыд. Мать пыталась успокоить дитя, отвернуть от страшилищ, но тот всё оборачивался, показывал ручонкой на невиданное. Ребёнок, что с него возьмёшь...

Но и многие взрослые проклинали новый дворец. Что в нём радости? Куда лучше было, когда государь собор Покрова-на-Рву строил — душа пела от неземной красоты. Так ведь строителя того никто более не видал, слухи ходили, что то ли ослепили Барму, то ли и вовсе казнили. За что? А ни за что, просто чтобы больше другого такого не построил! Арбатский дворец стоил так дорого, что нашлось немало тех, кто клял его и желал сгореть. Узнав об этом проклятии земских, Иван Васильевич разозлился и обещал, что устроит такой пожар, какой земские не скоро смогут потушить!

И всё равно облегчённо вздыхала Москва, уж лучше пусть государь с места на место переезжает, чем со своими кромешниками по улицам и весям мотается и казнит людишек без разбора. Не знала столица, что кромешный ад, по сути, ещё и не начинался, все впереди...

Но и там государь прожил недолго, ему больше по сердцу была Александровская слобода. Если честно, то и москвичам тоже больше нравилось, когда царь жил там. В Слободе тоже строили, и это тоже требовало больших денег. Но вместе с государем туда убралось большинство кромешников, а уж их-то людям хотелось видеть меньше всего.

Самые отчаянные меж собой ворчали: зачем государю столько дворцов-крепостей? Кого боится? Помимо Кремля и Александровской слободы, выстроил вот этот Арбатский дворец, укрепил дворец в Коломне, ещё и в Вологду ездил тоже замок строить. Маленькое сельцо превращалось в настоящий город с каменным замком, стенами, рвами и церквями... К чему? — гадали люди.