Олег Аксеничев - Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя

Слуга, открывший дверь после долгой задержки, оказался, если верить его монологу, близким родственником и интимным другом не только родителей Андрея, но и всех домашних животных, принадлежавших его семье. И даже с письмом от Ганзы, с которым прибыл поздний гонец, у слуги были противоестественные греховные связи.

Но разбудить хозяина слуга согласился, и, как показалось Андрею, с плохо скрываемым злорадством.

Ещё какое-то время ожидания на холодном ночном ветру — и слуга объявился вновь, не в пример более предупредительный и вежливый.

Банкир Ридольфи ждал Андрея в приёмном покое, в Руси названном бы сенями. Молчан уже начал привыкать к странностям Европы. Например, к манере встречать гостей в большой, а значит, сырой и тёмной каменной коробке.

— Как, синьор, вы один, без груза? Но в письме говорится о деньгах, о больших деньгах! Где же они, осмелюсь спросить?

Ридольфи был высок, светловолос, лицом похож на языческого истукана Аполлона. А манерами — на балаганного шута, недавно побитого публикой. Больно и страшно, но представление должно продолжаться! А голос, что за голос! Скрежет железа по граниту, а не голос...

Странный он всё-таки господин, этот Ридольфи.

Но для Андрея — дверной ключ к Англии и службе у графа Сесила.

— Хороший вопрос вы задаёте, сударь! Прекрасный, можно сказать, вопрос! Только — для ушей ли прислуги?

Ридольфи поморгал, помолчал, застыв. Затем понял, что от него требуется.

— Пройдёмте, синьор, в доме есть комнаты поменьше и потише...

— С удовольствием, сударь!

В кабинете, куда Ридольфи привёл Молчана, как видно, велись банковские дела. Столы и полки, стулья и кресла — всё было занято грудами бумаг, в стопках и грудах, в вызывающем удивление беспорядке. Что за банкир способен работать в подобном хаосе?

Андрей не только закрыл за собой дверь, но и подождал возле неё, прислушиваясь. Вдруг разбуженному слуге захочется полюбопытствовать, чем это занимается господин с поздним гостем? Слуге же, видимо, хотелось лишь спать: успокоенный, Андрей, смахнув какие-то бумаги на пол, уселся перед продолжавшим стоять хозяином дома.

— Что вы хотите услышать, сударь? Что велено вам сказать, или — что мне надо сделать, не ставя вас в известность?

— Второе, синьор, — тотчас откликнулся Ридольфи.

«Как интересно, — подумал Андрей. — Флорентиец умнеет на глазах».

— Вы знаете, как казнили графа Нортумберленда?

— Не надо подробностей, синьор, мне же ещё спать сегодня, а кошмары...

— А знаете, что его доверенного камердинера тогда оставили жить?

Ридольфи застыл, как жена Лота, превратившаяся в соляной столб.

— Он умер на дыбе, но успел рассказать людям милорда много интересного.

— Милорда?

— Вы разве не знакомы с графом Сесилом, сударь? Милейший, скажу вам, человек. С мягкими руками и детским взглядом. Добрым таким...

Андрей ядовито улыбнулся. «Забирает», — подумал он, глядя, как лицо банкира начинают покрывать бисеринки пота.

— Например, о том, сколько денег передал мятежному графу неизвестный доброжелатель.

— Ага! Неизвестный?!

Ридольфи явно оживился. Соляной столб оттаял.

Ничего, думал Молчан, сейчас мы доведём тебя до кипения. Выпаривать соль будем, значит...

— О да, милорд не знает его имени. Не то, что мы с вами, не так ли, сударь? Но знает суммы, напомню. Как и мы с вами, сударь. Но не Ганза...

Bueno, как говорил учивший его в Москве итальянец, пробивая защиту и касаясь кончиком шпаги незащищённой груди. Хорошо, сударь, вот я обозначил удар. Вести руку дальше или признаете поражение?

Ридольфи выпарился.

Мятежникам Нортумберленда досталось гораздо меньше денег, чем давала Ганза. Ридольфи хватило глупости и жадности, чтобы обокрасть немецких купцов. Банковский процент, per favore...

— Что вы хотите, сударь?

— Взаимопонимания, не больше. Знать о переписке, что идёт через вас. О людях, к вам обращающихся. Обо всём, сударь, что делается против её величества...

— Это же петля, — в ужасе прошептал Ридольфи.

— Отнюдь! Быть может, для кого-то, но не для нас с вами, сударь! Мы ещё не заработали всех денег, не так ли?

Андрей улыбался. Дружелюбно, как волк, нашедший овечье стадо.

— Сколько вы хотите?

— Предлагаете долю? Польщён. Но можете и дальше продолжать обкрадывать Ганзу и испанцев, это не моё дело. Я буду, если не возражаете, торговать полученной от вас информацией.

— Разве у меня есть выбор?

— Ну... Если не рассматривать вариант петли, то нет.

Ридольфи, совершенно убитый, стек на стул, сминая задом лежащие на нём свитки.

— Я рад, что мы нашли общий язык, — дожимал Андрей близкого к реальному безумию банкира. — Осталось написать одну бумагу, и я откланяюсь. Время позднее, спать пора...

— Что за бумага? — потянулся к перу Ридольфи.

Даже не спорил, не сопротивлялся. Андрей сам удивился, как легко сломался великий заговорщик. Что ж, там, наверху, столько навоза плавает...

— Я продиктую. Пишите, сударь!

«Расписка

Получено от короля Испании сполна на нужды графа Нортумберленда через Ганзу.

Лондон, Штальхоф.

Ридольфи».

— И число поставьте... скажем, семнадцатое ноября прошлого года... Вы ведь были в то время в Англии, сударь?

— Да.

Ридольфи подписал расписку, как смертный приговор. Что, собственно, в этом случае было одним и тем же.

— Это страховка, сударь, на случай, если вам захочется меня обмануть или выдать кому... Вы же не сделаете такой глупости, правда?

— Но и вы меня не обманите, сударь! Мы же с вами — честные люди, не так ли?

— О да, сударь!

Андрей, честно солгав, засунул драгоценный листок за обшлаг рукава и откланялся.

Вот и необходимое графу Сесилу доказательство.

Покидая дом, Андрей заглянул в привратницкую. Слуга, открывавший ему дверь, мирно спал, всхрапывая во сне.

Засапожным ножом, возвращённым при расставании одним из людей Уолсингема, Молчан перерезал горло так и не проснувшемуся мужчине.

Больно смуглым тот был для англичанина. Как Уолсингем. Или, Боже избави, испанский соглядатай.

Андрей хотел быть уверен, что никто посторонний не узнает о его визите к флорентийскому банкиру. И взял грех на душу.

Уильям Сесил молча следил глазами за женщиной, метавшейся по длинной стрельчатой галерее.

По представлениям шестнадцатого века она, приближаясь к сорока годам, уже давно перешла границу молодости. Сесил же помнил её ещё юной хрупкой девочкой. Годы своё забрали, изменив женщину, и, как он думал, не в лучшую сторону. Хотя — мужчинам она продолжала нравиться. Вкусы у нас, уважаемые читатели, бывают настолько странными и необъяснимыми...

Итак, дама уже не юна. Лицо, когда-то приятно-округлое, высохло и заострилось, став похоже на обтянутый кожей череп. Волосы, прежде густые и белокурые, порыжели и сильно вылезли. Парикмахерам приходилось идти на многие ухищрения, чтобы зачесать остатки в более-менее пышную причёску.