Валерий Осипов - Подснежник

— Ты прекрасно знаешь мое отношение к рабочему вопросу, — тихо сказал Жорж. — И это отношение я неоднократно доказывал на деле.

— Так какого же дьявола ты копаешься в своей общине? Твоя община — вчерашний день революции!

— А что ее сегодняшний день?

— Рабочий класс, — понизил голос Халтурин и, перейдя на более мягкую, привычную для себя интонацию, добавил: — Когда-то ты учил меня и многих моих товарищей уму-разуму, мы шли вместе с тобой вперед. Но сейчас ты остановился, ты закопался в своей общине, в своей деревенщине, в своем народничестве. У ваших поселений среди мужиков нет никакой исторической перспективы, никакого будущего.

— Я знаю это, — согласился Жорж, — я сам очень много думаю над этим.

— А надо не думать, а действовать! Ежели знаешь, зачем же тогда мусолишь так долго свою общину?

— Не все так просто. От убеждений в один день не отказываются.

— А ты разуй глаза, оглядись вокруг. Ведь каждый день фабричные с хозяевами лоб в лоб сшибаются. Какая же тут может быть деревня, когда все самое главное сейчас в городе происходит? Неужто твоя наука в одну общину уперлась, а до города ей дела никакого нет?

— Логически иногда очень трудно объяснить то, что поначалу ощущаешь чисто интуитивно, — задумчиво сказал Жорж. — Для меня весь вопрос о русской поземельной общине теснейшим образом переплетен с крестьянской реформой 1861 года. А в истории России в последние два десятилетия — я твердо убежден в этом — не было более важного события для русского освободительного движения вообще, и для русского рабочего дела в частности, чем крестьянская реформа.

— Почему?

— Реформа все обнажила, она все вещи назвала своими именами… Крымская война убедительно показала России, что дальше жить по-старому невозможно. Крымская война родила крестьянскую реформу. А проведение реформы в жизнь еще более убедительно показало России, что никакими реформами старую жизнь изменить нельзя. Новая жизнь приходит только вместе с революцией. Не реформа, а революция может по-настоящему освободить крестьян и улучшить положение рабочего класса. История движется вперед не реформами, а революциями.

После этого разговора фигура Степана Халтурина на долгое время заслонила перед Жоржем товарищей по народническому движению и революционным кружкам. Упрек Степана — «когда-то мы шли вместе с тобой вперед, а теперь ты остановился» — ударил в самое сердце. И главное здесь заключалось в том, что многие слова Халтурина о поземельной общине, о народнической программе в деревне, об историческом назначении рабочего класса совпадали с его собственным ходом мыслей, в которых он не решался иногда признаваться даже самому себе, считая, что мысли эти являются продуктом незрелости его рассуждений, неполноценности его жизненного опыта.

Халтурин высказал эти мысли открыто, наотмашь. (Такая манера разговора — прямая, резкая, без иносказаний и намеков — была свойственна многим знакомым Жоржа из петербургских фабричных: Ивану Егорову, например, Тимофею, Васе Андрееву, Митрофанову, Перфилию Голованову.)

Как странно получается… Митрофанов и Халтурин — оба из крестьян, оба стали рабочими, но у каждого из них свое отношение и к деревне, и к городу. Рабочий человек Митрофанов не любил город и все свои революционные надежды связывал с деревней. Рабочий человек Халтурин наоборот — не любит деревню и все свои революционные надежды связывает с городом.

Кто из них прав?

Бунтарь анархистского толка Митрофанов, долго живший в студенческих коммунах, среди интеллигенции, перенявший у нее бакунистические убеждения? Или Халтурин, отделяющий в революционном движении интеллигенцию и крестьян от рабочих, хорошо знающий и произведения Маркса, и сочинения французских социалистов, и книги по английской политэкономии? (В этой нелегальной городской рабочей библиотеке, которой заведовал Халтурин, было когда-то четырнадцать экземпляров брошюры Маркса о Парижской коммуне — «Гражданская война во Франции». Степан, необыкновенно дороживший этими экземплярами, выдавал их только особо доверенным рабочим, брал страшные клятвы о целости и сохранности каждой брошюры.)

Симпатии склонялись на сторону Халтурина, но давняя традиция анархистского образа мышления все еще цепко держалась бакунинских догм.

Да, старый теоретический подход к насущным вопросам движения в духе хождения в народ и сельских землевольческих поселений все чаще и чаще заслонял собой практические проблемы, рождающиеся на каждом шагу развивающейся российской действительности. Нужно было, искать выход из этого противоречия между теорией и практикой. Нужно было срочно находить формулу решения кризиса, который становился все явственнее и определеннее, который разъедал волю и ум многих самых активных участников тайного общества, лишал инициативы, отодвигал в неопределенность историческую перспективу движения. Халтурин был прав — нельзя больше утыкаться носом только в одну общину. Город и события на фабриках настоятельно требовали как можно скорее переключить на себя и практическое и теоретическое внимание.

Все эти мысли, переполнявшие голову Плеханова, невольно заставляли его теперь при каждом удобном случае подробно и обстоятельно разговаривать со Степаном, тщательно расспрашивать о настроениях городских рабочих, о новых случаях столкновений фабричных с хозяевами, о которых он сам, Жорж, еще почти ничего но знал.

Психологическая прозорливость Халтурина, разглядевшего во внутреннем состоянии Жоржа неудовлетворенность делами тайного общества, разгадавшего тайну разрыва между его теоретическими занятиями и практическим интересом к рабочим делам, который он тщательно скрывал даже от самого себя, обострила интерес Плеханова к Халтурину. Жорж, конечно, был отчасти и уязвлен глубиной этой прозорливости. Пристально приглядывался теперь Плеханов к манерам и поведению Степана. Его удивляло то странное несоответствие внешнего облика и внутреннего, духовного состояния, которое вообще было свойственно многим талантливым русским людям из народа. Молодой, высокий, плечистый, стройный, с хорошим цветом лица и выразительными глазами, Степан производил впечатление очень красивого, но заурядного и скромного парня, этакого провинциала, приехавшего в столицу из глухого российского медвежьего угла. Бросалась в глаза застенчивая и почти женственная мягкость всех его движений и жестов. Разговаривая с кем-нибудь из малознакомых ему, он как будто чего-то конфузился и боялся обидеть собеседника некстати сказанным словом или резко выраженным мнением. С его губ не сходила несколько смущенная улыбка, которою он как бы заранее говорил: «Лично я думаю именно так, но, если вам это не подходит, прошу извинить великодушно». Одним словом, наружность Халтурина не давала даже приблизительно верного понятия о его характере и не внушала никакого представления о том, что имеешь дело с человеком, который обладал решительностью, недюжинным умом, жгучей энергией и революционным энтузиазмом.