Валерий Осипов - Разрушение храма

Жизнь человеческая (как бы мы ни отрицали этого) почти всегда изменяется в худшую сторону в одно мгновение: приходит день, сбегает с циферблата времени минута, и ваша звезда, взошедшая над вами в короткую и давнюю секунду вашей удачи, сгорает у вас над головой, и ценности, которые казались неизменными еще вчера, превращаются в ничто.

Все было хорошо в этой поездке — новые страны, фешенебельные гостиницы, реактивные лайнеры, современные аэропорты, незнакомые города, но теперь, после возвращения, все это уже не имело никакого значения, так как теперь, после возвращения, жизнь Курганова совершенно отчетливо разламывалась на две части: первую, прошедшую, в которую входила сама поездка и все то, что было до нее, и вторую, будущую, в которую входило все то, что должно было произойти после этой поездки.

К первой части относилась и теперь оставалась позади работа в газете, написанная книга и книга задуманная, семья, дом, сын, жена, любовь к жене, их общая юность в университете, первые радости и первые открытия друг друга после свадьбы, первые тайны и первые мудрости жизни вдвоем (и первые печали этой жизни вдвоем), и надежды — в будущем печали уменьшить, а радости увеличить, — надежды, которым теперь уже, увы, не суждено было исполниться.

Вторая часть (будущее) была вся неизвестность и неопределенность, все нужно было начинать заново (искать работу, квартиру), но главное, конечно, заключалось не в этом, а в том, что было совершенно непонятно: сколько продолжится этот период забывания прежней жизни и как быстро удастся справиться с этим неожиданным душевным потрясением, с этой зияющей, дымящейся раной в груди, сколько времени и сил уйдет на то, чтобы залечить ее.

А посередине лежала эта нелепая поездка — запорошенный снегом Внуковский аэропорт, бесконечные откладывания вылета из-за непогоды, вынужденная посадка в Одессе, ночевка в Софии, вторая вынужденная посадка в Афинах из-за поломки голландского самолета, прилет в Бейрут и встреча Нового года в посольстве, во время которой у Курганова впервые возникло ощущение близкой беды… И тот ночной разговор в Дамаске, в отеле «Омейяд», и мучительное первое января в Бейруте, и стакан с апельсиновым соком, разбившийся на аэродроме в Риме, и та ужасная ночь со второго на третье января в Париже, когда он узнал, что номер этого человека будет рядом с номером его жены, и как она не открыла ему дверь, когда он постучал к ней, и как он вышел на набережную из этой проклятой гостиницы «Пале д′Орсей» (на всю жизнь название запомнил) и, полный тоски и отчаяния, побрел один по ночному Парижу — один через Сену на площадь Согласия и дальше вверх, по Елисейским полям.

И как он стоял, сдерживая слезы, под Триумфальной аркой, глядя на прыгающий на ветру вечный огонь на могиле Неизвестного солдата, а потом медленно шел по пустынным Большим бульварам, и мимо храма Мадлен, и Оперы, и Вандомской колонны, и бродил между овощными прилавками на городском рынке, знаменитом чреве Парижа, думая о том, что судьба все-таки ужасно несправедлива к нему: быть первый раз в Париже и чтобы это была самая ужасная, самая горькая, самая нестерпимая ночь в твоей жизни.

Он все-таки заплакал в ту ночь, вернее, рано утром третьего января, — заплакал в соборе Парижской богоматери, когда, пройдя вдоль деревянных скамеек под гулкими сводами пустынного утреннего храма, вдруг увидел, как исповедуется в боковом алтаре молодая женщина (очень похожая на его жену), испуганно оглядывается по сторонам, вытирает слезы, торопливо что-то шепчет молчаливому и грустному священнику, все ниже и. ниже опуская свою красивую голову, над которой уже всходил золотистый нимб ее собственного и еще чьего-то большого несчастья.

Потом Курганов вышел из собора, сделал несколько шагов вперед, обернулся, и портал Парижской божьей матери упал на него всей своей готической громадой из туманного небытия морозного январского рассвета, и Курганову вдруг бешено не захотелось верить в то, что все происшедшее с ним в эти последние дни — правда, но это действительно была правда, и он, зажмурившись, махнул рукой и, вздохнув, сказал сам себе — да, надо начинать все сначала, надо начинать новую жизнь.

А еще в Афинах, в отеле «Лидо» на набережной Посейдона, где номер был со скошенным потолком, а на завтрак в кафе (ресторана при гостинице не было) хозяйка, улыбаясь, подала горячие домашние пирожки, — еще в Афинах, где на холме вокруг Парфенона бродил фотограф-пушкарь, предлагая сфотографироваться то на фоне театра Диониса, то на фоне стены, по которой когда-то влез с флагом Манолис Глезос, — еще в Афинах, где Курганов рано утром, как только рассвело, ушел бродить по городу, а когда вернулся в гостиницу, она, его жена, сказала ему, что этого делать нельзя, это нарушает дисциплину, — еще в Афинах, где в номере со скошенным потолком он обнял ее и поцеловал ночью, а она отодвинулась и сказала, что, хотя они и муж и жена, никакой физической близости между ними здесь быть не может, так как они находятся за границей, — еще в Афинах, и еще раньше, в Софии, где они ночевали до этого, Курганов понял, что он совершил ошибку, что он не должен был брать жену с собой в эту поездку.

Да, еще в Софии, на аэродроме, когда им сказали, что из-за поломки голландского самолета придется заночевать здесь, и он, втащив чемодан в номер аэропортовской гостиницы, выбежал на площадь перед аэровокзалом и, как заправский старожил, прыгнул на ходу в отъезжающий в город автобус, а она ехать в город не захотела и осталась в гостинице на аэродроме,—

еще в Софии, когда он вместе с Тодором и Стояном до часу ночи просидел в ресторане на улице царя Шишмана, вспоминая их общую поездку два года назад, в пятьдесят пятом, на угольные шахты (тогда, в пятьдесят пятом, его, Курганова, молодого журналиста, только что окончившего университет, впервые послали в заграничную командировку, и Тодор и Стоян здорово помогли ему),—

еще в Софин, когда он вернулся на аэродром во втором часу ночи, а она, не раздеваясь, сидела в номере на кровати и плакала, а потом в номер вошел Он, руководитель их группы, и сказал Курганову, чтобы таких поздних возвращений больше не было, —

еще в Софии, когда на следующее утро в шесть часов Тодор и Стоян, как и договорились накануне, заехали за Кургановым на машине, чтобы отвезти его на те самые шахты, где они когда-то были втроем, и показать, как все там изменилось за эти два года, а она сказала, что ездить не надо, что она будет волноваться, а он все-таки поехал, и по дороге они завернули еще и на металлургический комбинат (на строительство которого заворачивали и тогда, два года назад, в пятьдесят пятом), и в результате Курганов чуть было не опоздал к отлету голландского самолета, —