Валерий Осипов - Разрушение храма

Фотограф скорчил жалобную гримасу, показал карандашом на свой рваный ботинок. И вчера, вспомнил Курганов, в городском саду у такого же типа со вспышкой были рваные ботинки. И позавчера на авеню Доджа… Что у них у всех, форма, что ли, такая — рваные ботинки и лампа-вспышка?

Фотограф, театрально страдая, вытянул перед собой руки.

— Нет, нет! — все так же решительно отказался Курганов и, сойдя с тротуара на мостовую, зашагал дальше.

И так уже вся гостиница завалена совершенно ненужным хламом, думал Курганов, шагая по мостовой, всякими открытками, альбомами, журналами, репродукциями, разными там этикетками, таблицами, портретами, самолетными расписаниями, туристскими проспектами… А все реклама проклятая! Как увидишь какую-нибудь цветастую глянцевую картинку, так и не успокоишься до тех пор, пока не купишь ее. А денег остается все меньше и меньше. А тут еще этот деятель привязался. Со своими «фотографи колер». Да пошел бы он со своими «фотографи колер»! Небось и содрал бы втридорога.

На пересечении авеню Сольха и улицы Святого Ильи, там, где Курганову нужно было сворачивать налево, на небольшом песчаном бугорке был укреплен огромный деревянный рекламный щит с пятиметровым, лучезарно улыбающимся мужским лицом. (Похож, между прочим, на руководителя нашей группы, невольно отметил Курганов.) Утонченный седоволосый красавец с голубыми глазами безмятежного младенца, шелковистыми усами, молодцеватыми, морковного цвета щечками, энергичным подбородком и ровными белыми зубами дружелюбно предлагал прохожим опрокинуть стаканчик скотч-виски «Белая лошадь» (для этого надо было обогнуть песчаный бугорок и завернуть в разукрашенный цветными бутылками дощатый шалман — только и делов).

Курганов посмотрел на рекламного красавца, похожего на руководителя их группы. Судя по седой голове, подумал Курганов, этот лучезарный любитель скотч-виски уже не молод, но, судя по жизнерадостному блеску в глазах, он, очевидно, надеется крутануть еще не один романчик на своем веку, а уж жениться-то собирается еще минимум два-три раза, не меньше, и как следует погулять и выпить этого самого скотч-виски на каждой из своих будущих свадеб.

Окружили, зафлаговали, замуровали, усмехнулся Курганов. Ну как тут не выпить стаканчик этого прекрасного скотч-виски «Белая лошадь», если от его употребления такими шелковистыми становятся усы и брови, такими голубыми глаза, такими морковными — щечки? Разве я не хочу иметь такие же ровные белые зубы, такой же энергичный подбородок? Ведь именно в такого типа мужчин влюбляются нравящиеся мне женщины, например моя собственная жена (простите, моя бывшая жена).

Может быть, и мне перестать вешать лапшу? Я-то помоложе этого дяденьки буду — всего двадцать семь. Еще один раз как-нибудь сумею, наверное, жениться… Вот на этом и надо порешить. Вернемся домой, сразу же заявление в суд. Побуду немного в холостяках, погуляю, а там видно будет.

Курганов вдруг почувствовал холод и пустоту в сердце. Неужели действительно все кончено? Неужели она никогда больше не будет моей? Неужели он никогда не будет больше целовать ее глаза, шею, плечи, неужели никогда не будет обнимать ее, а это будет делать Он, ответственный работник «Интуриста», так сильно смахивающий на этого образцового джентльмена с рекламного щита?

Ладно, действительно хватит вешать лапшу. Надо идти в посольство. Конечно, никто бы на его месте не удержался и не отказался зайти в шалман с цветными бутылками в окне и выпить там стаканчик виски. А он, Курганов, удержится и откажется. Хотя настроение, конечно, препаршивое. Но он все равно не будет пить виски, если сделать это приглашает столь жизнерадостно и оптимистически настроенный джентльмен на рекламном щи-те… Что же, он сначала выпьет виски, а потом пойдет в посольство? И от него, от молодого журналиста, будет нести этим скотчем? Да пошел бы он, этот скотч… И вообще, хватит глазеть на рекламы — в печенке они уже сидят. Хватит разглядывать всяких голубоглазых идиотов. Они, эти голубоглазые, все нают — и что тебе надо выпить, и что купить, и куда ехать. Они все и за всех знают. Кому и что делать… За всех, кроме меня. За меня они ничего знать не будут. Ничего и никогда…

Курганов быстро спускался по улице святого Ильи. Вот, с левой стороны, и зеленые ворота посольства — около белой проходной будки на деревянной самодельной табуретке сидел в соломенной шляпе и вышитой украинской рубашке с подвернутыми рукавами мускулистый моложавый человек с вислыми запорожскими усами и загадочными светлыми глазами — типичный персонаж из гоголевского «Тараса Бульбы».

— Здравствуйте, — сказал Курганов светлоглазому, протягивая паспорт. — Мне назначено на четыре часа.

Мускулистый обладатель вислых усов молча, не поднимаясь с табуретки, взял паспорт, достал из кармана штанов клочок бумаги, долго и скучно сверял паспорт с записью на своей бумажке, потом вернул паспорт, поднял голову и, улыбнувшись, спросил, налегая на букву «щ»:

— Давно с батьковщины?

— Десятый день, — сказал Курганов, укладывая паспорт во внутренний карман пиджака.

— И як там погодка? Хмарит чи как?

— Какая зимой погода? — пожал плечами Курганов, — Метелит с утра до ночи, снегу в аэропорту под крышу навалило. Три дня улететь не могли.

Гоголевский персонаж посмотрел на зеленые листья пальмы за забором посольства, на синеющее в конце улицы Средиземное море, ткнул носком ботинка в горячий желтый песок около табуретки, вздохнул и покачал головой.

Потом, безнадежно махнув рукой, встал, открыл в железных воротах калитку и сказал:

— Же ву при, месье. Прошу заходить до нашей хаты, — И, прищурившись, подмигнул Курганову хитроватым гоголевским глазом.

— Мне хотелось бы написать небольшую книжку или серию путевых очерков о Ливане, — сказал Курганов.

Атташе посольства по вопросам печати — сухощавый, немолодой человек с острыми, напряженными чертами лица — сидел напротив Курганова на аккуратно обтянутом светлой обивкой диване. Между ними стоял низкий лакированный столик с вентилятором, сигаретами и минеральной водой.

Комната, в которой они находились, была обставлена еще несколькими такими же аккуратными, квадратными диванчиками со светлой обивкой и двумя низкими сервантами из красного дерева без посуды. В одном углу стояли большие старинные часы с медленным и величественным маятником, в другом — громоздкий бронзовый торшер в виде обнаженной женщины, держащей в руках светильник.

В комнату выходили три дубовые двери — высокие панельные двухстворчатые с большими медными ручками, за которые, казалось. никто и никогда не брался, так сильно и безукоризненно сверкали они своей желтизной. И вообще вся комната имела какой-то нежилой, вернее, необитаемый, холодноватый вид. Чувствовалось, что люди надолго не задерживаются в ней, а если и появляются здесь, то чаще всего просто торопливо проходя через нее, по возможности стараясь не останавливаться.