Валерий Осипов - Разрушение храма

Аргумент насчет свадебного путешествия был сильным. Собственно говоря, это был даже не аргумент, а упрек.

Рядом, в деревянной кроватке, спал сын. Голова жены лежала на соседней подушке. В темноте белело ее плечо. Все было хорошо, основательно, прочно — цепь бытия замыкалась вокруг уверенно и надежно.

И в этой цепи не хватало одного звена — свадебного путешествия.

На следующий день на остатки гонорара от якутской книги куплена вторая путевка в Ливан. (Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо!). А еще через несколько дней первой группе советских туристов, отъезжающих в Ливан, был представлен их будущий сопровождающий, руководитель группы, и ночью (все разговоры о поездке в Ливан почему-то происходили тогда именно ночью) как бы между прочим было сказано, что руководитель группы похож на французского киноактера Жана Маре…

Курганов (после этих слов) повернулся к жене и внимательно посмотрел на нее, но выражения ее лица в ту минуту он не разглядел — было темно. Да и поздно, наверное, было уже делать это — билеты на самолет до Бейрута были уже куплены и деньги за свадебное путешествие (с опозданием на четыре года) были уже заплачены полностью.

Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек — центральной площади Бейрута. Курчавый черноволосый парень в темной рубашке с подвернутыми рукавами (белых халатов здесь и в помине не было) брил Курганова с присущей всем южным парикмахерам небрежной снисходительностью.

Над эмалированной раковиной с желтыми подтеками и медным краном висело большое, продолговатое, треснувшее посередине зеркало, и Курганов отчетливо видел в нем свое изломанное надвое лицо: неподвижные с булавочными блестками зрачки и хмурые брови — над трещиной слева, а под трещиной и правее — густо намыленную шею, около которой все время плясало длинное лезвие опасной бритвы, напряженно поджатые губы, тугие желваки на скулах. Волнистые каштановые волосы были гладко причесаны и разделены точным прямым пробором, но на лице своем, а вернее, в глазах Курганов все равно не видел привычного выражения твердости и уверенности. Глаза были какие-то неопределенные.

По обеим сторонам зеркала были укреплены товары, которые продавал парикмахер, — сигареты, зажигалки, портсигары, игральные карты, носки, галстуки, перчатки. Как и у нашего лифтера, подумал Курганов и вспомнил тяжелую, старомодную, красного дерева кабину лифта в «Режант-отеле», стены которой внутри, между зеркалами, тоже были сплошь увешаны все той же табачно-галантерейной смесью. И, кроме того, мальчик-лифтер торговал еще порнографическими открытками, которые он, сильно смущаясь, предлагал пассажирам только тогда, когда поднимал или опускал вниз на своей громоздкой машине одних мужчин.

Курганов сидел в парикмахерской уже целых пятнадцать минут. И все эти пятнадцать минут перед ним неподвижно маячило обрамленное сигаретами и перчатками зеркало с трещиной посередине. А вчера, вспомнил Курганов, по центральным улицам Бейрута целый день возили в кузове грузовика пятиметровую пачку сигарет «Филипп Морис»… Зачем? Ведь их же и так продают на каждом углу, ведь их же и так покупают почти нарасхват, ведь никто же не сомневается в их качестве и вкусе.

Реклама. Надо приучить всех к тому, что затяжка сигаретой «Филипп Морис» так же необходима каждому человеку, как кусок хлеба.

Насилие. Надо заставить каждого человека двадцать четыре часа в сутки вспоминать и думать только о «Филиппе Морисе».

Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек уже целых двадцать минут. И все эти двадцать минут обрамленное сигаретами и перчатками зеркало с трещиной посередине неподвижно и неотступно маячило перед ним.

Курганов скосился на бритву. Парикмахер тут же сделал шаг назад и вопросительно показал бритвой на пачку сигарет.

— Нет, нет, — покачал головой Курганов, — я не курю.

Курчавый нахмурился, яростно провел несколько раз бритвой по точильному ремню, резко повернулся и враждебно, почти с ненавистью взглянул на клиента.

Зажигалки и галстуки вокруг зеркала двоились, троились, вырастали в размерах, придвигались вплотную, самовоспламенялись, самозавязывались вокруг шеи. Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек уже целых тридцать минут, и все эти тридцать минут «магазин» вокруг зеркала лез ему в глаза, в уши, в ноздри, давил на горло и, соединяясь с запахом несвежих простыней и салфеток, вызывал почти тошноту. И все это наконец стало настолько непереносимо, что Курганову вдруг бешено захотелось что-то изменить вокруг себя, избавиться от этих «малоджентльменских» наборов, от этих галантерейных видений или хотя бы уменьшить их число.

Вот все это, подумал Курганов, наверное, и есть самая примитивная и самая точная предыстория всякой купли-продажи. Вот так, наверное, и происходит всякая покупка в этом городе, когда нет уже больше никаких сил смотреть на то, что тебе предлагают купить, когда реклама довела свое насилие над тобой до логического конца, когда ты физически хочешь уничтожить то, что тебе предлагают, но это не в твоей власти, и тогда ты просто покупаешь это…

Он поднял руку. Парикмахер снова сделал шаг назад, вопросительно склонив голову набок.

— Комбьен кут? — спросил Курганов, дотрагиваясь до пачки сигарет. — Сколько стоит?

Курчавый улыбнулся, шаркнул ногой.

— Труа либано, — ответил он неожиданно тонким голосом, — Три ливанских фунта.

Курганов встал из кресла, протянул пять фунтов — за сигареты и бритье сразу.

Парикмахер взял бумажку, улыбнулся еще раз и вдруг, заморгав быстро-быстро, нагнулся, схватил Курганова за руку и прижался щекой к его ладони.

Курганов торопливо шел по улице Эмира Бухрейна, все еще ощущая на руке мокрую щеку курчавого парикмахера. Вот оно, их богатство, думал Курганов, все стены товарами увешаны, а каждой копейке как манне небесной рады.

На углу авеню Сольха, отделившись от фонарного столба, наперерез Курганову бросился уличный фотограф. Блиц-вспышка, еще блиц — еще вспышка, и еще блиц, и еще… «Вот черт, — подумал Курганов, — за версту узнал во мне иностранца. Разве стал бы он своего, ливанского, так нахально фотографировать? Да свой намылил бы ему шею за все эти вспышки, и дело с концом».

— Ле фотографи колер! — громко кричал между тем «пушкарь», размахивая руками и забегая перед Кургановым на тротуар. — Ле фотографи колер! Тре бон, тре жоли! (Прекрасные, замечательные цветные фотографии!)

Он выхватил из кармана блокнот и карандаш, ткнул карандашом Курганова в грудь и сердито спросил:

— Вотр отель? Вотр шамбр? (Ваша гостиница? Ваш номер?)

Курганов резко остановился.

— Же не вуле па фотографи колер! — сказал он как можно более решительно и рубанул рукой наискосок воздух перед лицом фотографа. (Мне не нужны цветные фотографии!)