Леонид Корнюшин - На распутье

— Я… об таком… повороте не думал. — Василий Иванович опустил веки, однако сладкая истома подступила к его сердцу, довольная улыбка тронула его губы. То заметила наблюдательная тетка.

— Князь Василий Иваныч имеет право по родству, — ответила дева Буйносова-Ростовская. — Ить он — Рюрикович!

Все замолчали, Шуйский стал на колени пред Иверской Божией Матерью и долго молился, а когда кончил, увидел неслышно вошедших князей Трубецкого и Голицына. Атаман Трубецкой весь клокотал, короткая борода его дергалась, он подступил к Шуйскому:

— Сегодня, князь, упустишь, завтра будет поздно. Земля горит! Немедля иди на Красную площадь, там много наших. Они тебя, Василий Иваныч, выкликнут царем.

— Надо идти, — кивнул Василий Голицын, — не то выползет новый проходимец!

Шуйский, не отвечая, думал… Он не верил двурушному Голицыну.

Рябины на его лице стали медными; искуситель, однако, уже вполз в душу — Василий Иванович почувствовал себя царем. Его охватил какой-то сладостный трепет.

— Ступайте все на Красную площадь, — повелел, ни на кого не глядя. — И уповаю я не на то, чтоб выкликнули, а на то, чтоб избрать всей землей.

— Не мешкай, князь! — наказал, выходя, Трубецкой.

Когда гости ушли, Василий Иванович выпил серебряную чарку аликанта, закусил семужкой и, помолившись, опоясался кушаком, затем накинул опашень [2] Опашень — просторная верхняя мужская одежда с рукавами. цвета бычьей крови.

— Иди, князь, венец тебе уготован по праву, — напутствовала тетка, осеняя его крестом, — храни тебя Господь!

— Ведуны рекли чего обо мне… не знаешь? — осведомился Шуйский.

— Все, Василий Иваныч, в твою пользу. Иди! — солгала тетка — ведуны предсказали Шуйскому скверный конец.

На Красной площади густела не шибко большая толпа. От торговых рядов по мосту из Замоскворечья и снизу, от Неглинки, поспешали в одиночку и кучками посадские люди. «Чо идут? Какого беса?» — «Не знаешь чо? Царя выбирать!» — «А каво?» — «А ляд знает. Егория юродивого, кажися», — слышалось в толпе. Егорий с кровавым кусищем мяса в руке, заливаясь слезами в три ручья, показался на паперти церкви Покрова. Все ахнули — по площади прокатился гул. Народ стал с ужасом креститься. Загудели колокола, однако понять было нельзя: как при сполохе или звали посады на торжество…

— Блаженный-то, гляньте, с кусьмищем мяса, весь в крови!

— Пахнет бедою! — метнулось по толпе.

Шуйский, прищурясь, видел, как шныряли в толпе верные его люди, спешили преданные ему бояре.

— Василий Иванович Шуйский — по Рюриковой крови тоже наследный царь! — кричал Богдан Бельский.

— Хотим Шуйского в цари! — гаркнули в несколько глоток.

Князь Мстиславский, надменный и напыженный, блистая бриллиантами, взглянул на Шуйского: «Я не менее тебя родовит». Шуйский, усмехнувшись, величаво кивнул ему.

Старатели наддали:

— Шуйского — на царство!

— Хотим Шуйского!

Какой-то боярский сын, взлезши на Лобное место, перекрывая шум, горласто крикнул на всю площадь:

— Да здравствует государь Василий Иваныч!

На том дело и порешилось. Блаженный Егорий трясся в слезах. А на посадах говорили:

— Как бы нонешний праздник не кончился панихидою… Божьему-то человеку ведомо. Быть крови!

…Князь Василий Иванович Шуйский, объявленный своими приверженцами царем, ходил по дворцу, озираясь по углам… Высока власть, да как удержаться?! В разосланной по городам государства грамоте говорилось:

«Целую крест на том, что мне ни над кем не делать ничего дурного без собору, а которая была мне грубость при царе Борисе, то никому за нее мстить не буду».

Шуйский шел по той же темной, кривой дороге, что и Годунов. Как Борис сулил, покупая поротых людишек, разорвать пополам свою нательную рубаху, так и Шуйский клялся, что без бояр-де не мыслит сидения на престоле и не сделает и шага без собора. Василий Шуйский затеял страшную игру с народом, так же, как и Борис, раздавая подачки…

Другая грамота — о воре-расстриге — вызвала в глубинах народных глухой ропот; говорили, что в Кремле дело нечисто.

Грамота Марфы Нагой {5} 5 Мария Федоровна Нагая (?-1612) — седьмая жена Ивана Грозного, мать царевича Димитрия, находилась с ним в Угличе в момент его гибели. После смерти сына приняла постриг под именем инокини Марфы. В самозванце Григории Отрепьеве признала своего сына, после его гибели отреклась от него, по городам рассылались грамоты с ее покаянием. подлила масла в огонь, она писала о самозванце:

«А я для его угрозы объявить в народе его воровство явно не смела».

Но люди-то знали, как Марфа вела свою лживую игру в Тайнинском, исполняя роль любящей матери, встречающей сына, и это ее объяснение вызвало, как и грамота Шуйского, недоверие и злобу.

— Вишь ты, хитра вдова, да нас на мякине не проведешь, — говорили на посадах.

Следом за грамотой Шуйского по его указу ближние бояре разослали по областям другую. В ней говорилось, что после вора Гришки Отрепьева на престол законно взошел избранный всей землею князь Василий Иванович Шуйский.

— Ране у царей суд был один — по своему хотению. А Шуйский, вона, обещает истинный, праведный суд.

Те, кто лучше знал рябого лгуна, отвечали со злой насмешкой:

— Не запели б, братья, вовсе другую спевку! Знаем мы евонный суд: это такой оборотень! Веры ему — не на полуху.

Клятва Шуйского в верности Земскому собору, что он, земский-де царь, будет вершить суд праведный именем народным, — клятва эта не приблизила его к низам.

— Поглядим, как оно выдет на деле-то? Красно новый царь баит!

— Мягко стелет, да комкасто спать.

Зачаток новой смуты обозначился с тяжелой пропажи: исчезла из дворца государственная печать.

По Москве же загуляло:

— Царь есть, а печати нету — вот она какая оказия!..

Шуйский чувствовал, что печать унесли неспроста, допытывался: чьих рук дело?

Ближние бояре пожимали плечами, трясли бородами и шубами, мол, кто ж тут узнает? Московская знать, пожалованная после венчания к царской руке, вздыхала: царь у нас нынче податливый, лица своего не имеет, и, раз уж начали его пинать с первого дня, какие бы щедроты и милости он ни проявил, ими он ртов не позатыкает, языков не прикусит. Высока власть, да руки-то оказались коротки!

— Не пойман, говорят, — не вор. Но я тебе советую выпереть из Москвы Григория Шаховского. Нечист князь! — сказал племянник Михайло Скопин-Шуйский.

— Прихвостень Отрепьева! Вели, чтоб сегодня же убрался: пускай едет воеводою в Путивль.

— Там много разного сброду. Может, в другой какой город? — возразил, предостерегая, Скопин.

Шуйский отмахнулся.

— И вели еще перевезти в Москву прах царевича Димитрия. Похороним с торжеством! — распорядился Шуйский.