Леонид Корнюшин - На распутье

Из правящих бояр крепким орешком оказался Андрей Голицын. Князь стал явно опасен Гонсевскому. Об том шляхтич-полковник заявил прямо:

— Голицын — враг короля и Владислава.

Князь Федор Мстиславский не стал противиться. Князя посадили под домашний арест. Вечером в дом к нему приехал брат Иван, занявший его место в Думе. Иван был и внешне мельче брата Андрея: он нес на себе отпечаток той подлой прислужливости чужеверцам, какая во время Смуты стала одолевать многих.

— Пошто ты ко мне явился? — Суровый тон Андрея не предвещал мирного разговора.

— В чем ты меня, Андрей, коришь? — спросил Иван, отводя в сторону глаза. Ему было неловко смотреть на брата.

— Знаешь в чем! Сел в Думу поддакивать? Не позорь наш славный род! Мы — Голицыны!

— А что я могу сделать один? Ты же знаешь, под кем Дума! С волками жить — по-волчьи выть.

…Падко сердце на чужое добро. Ну, а Бог, известно, простит — на то он и Бог. Григорий Микитин, сын Орлов, мужик оборотистый, из дворян, кормящийся разной мелочью, — на важную службу его не брали, — скреб по узкому столбцу пером. Бегало оно весьма бойко:

«Наияснейшему великому государю Жигимонту Королю польскому и Великому князю литовскому и государю Всея Руси Владиславу Жигимонтовичу бьет челом верноподданный вашей государские милости Гришка Орлов. Милосердые великие государи, пожалуйте меня, верноподданного холопа своего, в Суздальском уезде изменничьим княж Дмитриевым поместейцом Пожарского сельцом Ландехом Нижним з деревнями, а князь Дмитрей вам, государям, изменил, отъехал с Москвы в воровские полки».

Наутро Орлов сидел у дьяка Ивана Грамотина, вся канцелярия Гонсевского проходила через его руки. Дьяк впился глазами в столбец, сказал милостиво:

— Имение Пожарского бояре тебе отпишут.

Следом за Орловым в палату вошел, косолапо подгребая ноги, холоп в худых чунях. Дьяк, посмеиваясь, глядел на него.

— Тоже, поди, хошь помещиком стать?

— Хочу, — ответил холоп, не моргнув глазом, — пошто ж я не могу?

Он протянул дьяку челобитную. Там криво, несуразными буквами было начертано:

«Царю и великому князю Владиславу Жигимонтовичу Всея Руси бьет челом холоп твой Гаврилка Хрипунов, — пожалуй меня, холопа своего, в Бельском уезде изменничьим поместьицом князя Ондрея Тюманскова сельцом Пышковым з деревнями; а князь Ондрей тебе, государю, изменил и нонече в воровских полках. Царь-государь, смилуйся, пожалуй!»

— Сам писал, ай кто накорябал? — спросил с издевкой Грамотин.

— Грамоты я не разумею, — кивнул с важностью Гаврилка, — а писал то свояк.

— И что ж ты будешь делать, залезши во дворяне?

Ковыряя грязным пальцем в носу, Гаврилка ответил с еще большей важностью:

— А как дадут государи герб да власть, то мужички узнають! — Он крепко сжал кулак. — Ужо соображу!

— Мурло-то коряво!

— Слуги, чай, на это есть!

— Да ведь слугами надо управлять с умом и сердцем.

— Будет власть — будет и вум.

Дьяк, пофыркивая, начертал на челобитной: «Пане Иван Тарасович, челом бью: вели, ваша милость, тое дело выписать и, как надобе, справить и Гаврилу Июдичу Хрипунову выдать. Годно его не токмо тем поместьем, но и чин больший за его службу пожаловать».

Первым против врагов, помолясь в церквах Богу, поднялся Дорогобуж — важная застава на дороге к Москве. Дело заварилось в недавно возведенном в окрестностях этого города каменных дел мастером Федором Конем Болдинском монастыре {38} 38 Дело заварилось в недавно возведенном в окрестностях этого города каменных дел мастером Федором Конем Болдинском монастыре. — Федор Савельевич Конь — русский зодчий второй половины XVI в. Строитель стен и башен Белого города в Москве (1585–1593) и мощных крепостных стен Смоленска (1595–1602). Построенная им взамен старых укреплений в Москве каменная стена, названная Белым городом, или Царь-городом, огибала серпом Кремль и Китай-город (на месте ее сейчас Бульварное кольцо) и была протяженностью 9 км. В стене было 29 башен, из них 11 с воротами, через которые проезжали в город. Некоторые площади в Москве, расположенные на месте тех древних ворот, и в настоящее время называются воротами: Арбатские ворота, Никитские ворота и т. д., хотя ворот там уже нет с XVIII в. . Воротясь с вечерни из Троицкого собора, старый игумен [58] Игумен — настоятель мужского монастыря. сел было за трапезу, но на дворе послышался топот копыт, и спустя немного, пригнувшись, вошел его брат Степан, дорогобужский купец.

— Спаси Христос! Рази тебе, брат, лезет кусок в горло? Знаешь, что положено в Варшаве на сейме? А положено там вот что: «Вывесть лучших русских людей, опустошить все земли, владеть всею землею Московскою».

Степан присел к столу, напряженно глядя на брата.

— Воевода ж молчит. Что мы содеем с братией?

— Зачнем с монастыря. На Москве худо. Бояре там как стадо овец. Мстиславский, слыхать, в приятельстве с канцлером и самим королем. В Кремле и Китае хозяин лях Гонсевский.

— Правда-то правда, да с чего ж начать? Что можем? Деньжонки-то имеем, да толку? Оружия нету!

— Начнем с грамоты ко всей земле. Посылай в велики города — ваши монахи Донесут. Дорогобуж выставит целый полк. Воевода, думаю, не обманет.

— Отдадим все монастырские деньги, — сказал Герасим. — Ничего не пожалеем для вызволения России.

— Ну, а за купцами дело не станет. Завтра я дам две тыщи рублей. Не поскуплюсь на славное дело! Отец Семен, — сказал игумен вошедшему старому худому монаху, — возьми чернилку да садись сей же час за грамоту.

Ничего не молвя, отец Семен вынул из-под рясы чернилицу на шнурке, оттуда же узкие столбцы, приготовившись писать. Герасим стал диктовать:

«Если не будете теперь в соединении, общо со всею землею, то горько будете плакать и рыдать неутешным, вечным плачем, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших».

Через две недели от монастыря в Дорогобуж двинулись монахи, все, у кого были силы. Иные, за неимением оружия, держали в руках рогатины и дреколье, у иных за поясами блестели жалами топоры.

В Дорогобуже пред домом воеводы уже сбилась пестрая толпа и ратников и мирян.

Герасим вошел в дом к воеводе. Тот с князем Василием Звенигородским и государевым мастером Федором Савельичем Конем беседовал, стоя посреди комнаты.

— Господа воеводы, приспела пора подыматься за Русь! — заявил им игумен. — Нас к тому призывает Господь! Али нам свои шкуры дороже государства?

— Святая правда! — сказал с решительностью князь Звенигородский. — Есть сведения, что рязанец Прокопий Ляпунов готовится идти на Москву.

— Идите и вы, воеводы, покуда не погибла наша земля! — поддержал их Федор Конь.

— Нет уверенности, — кряхтел городской воевода, — за кого тут биться? Кругом продажность, шишиморство проклятое!