Леонид Корнюшин - На распутье

— Как за кого биться? За землю Русскую, князь! — сказал с жаром Федор Савельич. — Али ты смирился?

— Не накликать бы большой беды!.. Ну-ка одне подымемся? Что выйдет? Начать начнем, да чем кончим?

— А хоть и головы сложить — так за святую Русь! — сказал Герасим с воодушевлением. — Сам Господь призывает подыматься.

Словно услышав, к воеводе пожаловали городские купцы и два соборных настоятеля, имевшие влияние на мир.

— Ежели они денег дадут — можно попробовать, — кивнул на них воевода.

— Дадим, — сказал коротко от имени всех старый купец, — ничего не пожалеем.

— Все имущество до иглы, — подтвердил настоятель, сухонький старичок с белой головою.

— Князь, — повернулся воевода к Звенигородскому, — хватит тебе два дни на сборы?

— Хватит. Ко мне сотенных! — крикнул Звенигородский в сенцы.

— С Богом, братие! Мои помыслы с вами. И сам я, помолясь, тоже не отложусь, может, на что еще сгожуся, — заявил Герасим.

Но если купечество и монастыри дали единодушно денег, то всосавшиеся в здешнюю почву со времени Годунова пришлые с Запада торговые люди увернулись, не пожертвовав и алтыном.

У пана Крепковского нашли пуд золота, у пана Трушинского — суму золота и дорогих камней. Крепковский, кусая от злобы губы, выкрикивал с шипением:

— Не имеете права отбирать! Я нажил это честным трудом!

— Сжечь вместе с ними ихние дома! — заговорили в толпе. — Нажились! Нам жрать нечего, а у них — пуды золота!

…На другой день под колокольный звон дорогобужская рать под начальством воеводы Звенигородского двинулась большаком к Москве. Толпы баб и детишек провожали ратников далеко за город. Но плача не слышалось — стояла суровая тишина.

Михайло Салтыков велел беспощадно убивать всякого, у кого находили дорогобужскую грамоту. Ему было также известно, что с патриархом виделись посланники Нижнего Новгорода и что Гермоген благословил их на беспощадную борьбу против шляхты и короля. Лазутчики доносили, что к Москве, кроме смолян, двигались рати из Муромской, Ярославской, Костромской, Суздальской, Волынской и иных земель — в такое опасное время нельзя было медлить, ждать приезда в Москву Владислава.

Каждое утро, едва светало, Салтыков ехал к пыточному подвалу узнать, не докопался ли Гнутый до новых заводчиков? Схваченные вчера разносчики дорогобужской грамоты, болдинские монахи, ни с первой, ни с третьей крови ничего не показали, так и померли, презирая изменников, не молвя ни слова, на дыбе. Салтыков, спустившись в пыточную, присел на выпреметную скамью.

— Дорогобужане выдали, с кем они снюхались в Москве?

— Подохли на дыбе, а пастей не разинули.

Салтыков прямо из пыточного подвала направился на патриаршее подворье. Слова Гермогена: «Стану писать к королю грамоты, если литовские люди выйдут из Москвы» — укрепили его в мысли покончить с ним. На патриаршьем дворе, у самого крыльца, стояли оседланные кони. Вся патриаршая челядь и слуги были разогнаны поляками. На шум шагов Салтыкова выглянул лишь монашек с заднего крыльца.

Гермоген, все такой же непреклонный и неукротимый, в старой рясе сидел в моленной, в полумраке, в два узких оконца цедился слабый, мглистый свет. Старый архимандрит писал грамоту под его диктовку. Салтыков и следом вошедший Андронов остановились перед ними. Двое панов стояли в дверях, и еще несколько усатых надменных лиц шляхтичей виднелось за ними.

— Что тебе нужно в моих покоях? — тихо, но грозно спросил Гермоген, не глядя на Салтыкова.

— Тебе, старому дураку, залепило мозги! — загремел Салтыков. — Да знаешь ли ты, что над тобой все смеются? Полезай на печку и не мешайся у нас под ногами! Вздумал воевать с королем и его людьми! — под одобрительные смешки шляхтичей воскликнул Салтыков. — Напиши ратникам, чтоб не шли к Москве и не воевали против людей короля. Пиши, если хочешь жить!

— Не играй, владыко, с огнем! — бросил с угрозою Андронов.

— Напишу, — твердо выговорил в тишине Гермоген, — если ты, изменник, вместе с польскими и литовскими людьми выйдешь из Москвы, если же останетесь, то всех благословлю умереть, но не поддаться вам! — Он выговорил это с такой властной, неукротимой силой, что и Салтыков с Андроновым, и паны на мгновение опешили… Им показалось, что устами этого старика их приговаривал сам рок.

Андронов, передернувшись, взвизгнул:

— Заткни глотку! Если не хочешь, чтоб я прочистил ее кайлом!

Гермоген медленно и устрашающе поднялся. Салтыков, выхватив нож, дернулся к нему, но патриарх, сняв с груди крест, сотворил знамение и выговорил так, что у Салтыкова скособочило руку:

— Будь ты проклят, изменник и пособник подлому латинству, в сем веке и в будущем!

Андронов шагнул вперед с желанием схватить патриарха за горло, однако ощутил, что руки не повинуются, и ему почудилось, что над головой непреклонного старца кто-то взмахнул светлым крылом…

Салтыков, испытывая бессилие, шагнул вон из кельи. Андронов затопал следом за ним. Князь Мстиславский, стоявший за дверями, поспешно шагнул через порог, торопливо проговорил:

— Не упорствуй, владыко. Пошто уж?

Гермоген резко перебил его:

— Если же прельстишься на дьявольские посулы, станешь за изменников, то пересилит Бог корень твой от земли живых и будешь отныне и вовеки проклят родной землей! Я вашей продажной грамоты к королю не подпишу и прокляну всякого, кто приложит к ней руку! То мое крепкое слово.

Прямо от патриарха Салтыков с Андроновым метнулись к сидевшим под домашней стражею Ивану Воротынскому и Андрею Голицыну. Воротынский, увидев Салтыкова, поворотился спиной. Голицын усмехнулся ему в лицо. Салтыков, разложив на столе грамоту, коротко приказал:

— Подписывайте!

Иван Михайлович швырнул на пол грамоту, но на него навалилось сзади двое рослых поляков, третий, всунув в пальцы перо, стал, криво усмехаясь, водить его рукою. Когда так же навалились на Андрея Голицына, он вырывался, хрипел:

— Не поддамся, мать вашу!.. Продались, псы непотребные?!

Грамоты, подписанные насильно, тут же отправили послам под Смоленск.

— Гермогена запереть в монастырь! — распорядился Салтыков.

В патриаршие покои вломились три шляхтича с оголенными саблями.

На крыльце стоял Гонсевский с верными людьми. Около крыльца сидел босой юродивый Егорий с кровавым кусищем мяса в руке. Потрясая им, божий человек выкликнул:

— Уже близка геенна диавола!..

Патриарха посадили в сани.

— Того нельзя допустить, господин полковник, — сказал один из жолнеров, по крови немец, — это шаг к гибели.

— Нам все можно, — прорычал Гонсевский. — Чего нельзя другим, то можно полякам. Слава королю!

— Пир бесов… — прошептал патриарх, но ему не дали договорить — поволокли к Чудову монастырю.