Кейт Мэннинг - Мoя нечестивая жизнь

Дорогая миссис Джонс, более двух тысяч детей иммигрировали на запад из Нью-Йорка в 1860 году, у нас нет своих полевых агентов, чтобы отслеживать судьбу каждого из них.

После чего лично он и Общество перестали отвечать на мои письма.

Масштабы моей тоски по большой мирной семье понятны, если я опишу свою мечту: наши малыши играют у камина, а кузены, дядюшки и тетушки вьются вокруг меня и Чарли, да и Белль окружена толпой родственников.

В возрасте четырех лет у дочери объявился очаровательный шепелявый выговор и воображаемый братец по имени Кокоа.

– Кокоа беременный, – объявила она однажды. – Он собирается родить девочку.

– Но он же твой брат, – возразила я.

– Да. Рыжий!

– Но только женщины могут забеременеть, – сказала я очень спокойно, хотя тут же вспомнился мой собственный рыжий братец. – Маленький мальчик не может иметь ребенка.

– Когда вырастет, сможет.

– Когда Кокоа вырастет, он может стать отцом, это верно. Но родить ребенка он не сможет.

– Кокоа сможет. Он ночью всегда рожает.

Чарли рассмеялся, и мы решили, что у Белль слишком длинные уши и ей не следует торчать со мной целыми днями в клинике.

– Мы должны подарить ей братика, – сказал муж с блеском в глазах.

Но все наши усилия оборачивались пшиком.

– Может, следует усыновить ребенка? – предложила я как-то ночью Чарли, когда мы лежали в темноте. – Не родились ли эти кандидаты прямо в нашем доме? Или они спят на перекрестке Бенда?

– Дай срок, Энни, – ответил он, – может, маленький мужчина предпочитает естественный путь. Если ты понимаешь, о чем я. У нас еще масса времени.

Но он согласился, что некоторые женщины могут захотеть отказаться от ребенка по множеству причин, будь то стыд или бедность. В этом случае можно усыновлять, почему бы нет?

– Он же умрет, малыш-то, без кормилицы.

А может, нам стоит найти сироту постарше? И снова у меня перед глазами вставал малыш Джонни, которого я совсем еще девчонкой отнесла в приют к монахиням.

– Зависит от обстоятельств, ведь так? – сказал Чарли. – Будем держать ухо востро.

Да, мы держали наши уши востро, рассматривали разные возможности и сложности, с этим связанные. В плохие дни, заполненные ревностью, я подозревала, что моя беременность в свое время вынудила Чарли пуститься в бега. Многие ночи его половина постели была холодной пустотой, которой полагалось быть занятой супругом.

– Мужчине нужна свобода, – объяснял он. – В этом я ничуть не отличаюсь от других.

По мне, это была плохая рекомендация.

Ничуть не отличается, как же. Нажил капитал на жене. Что-то он забыл про свое желание стать репортером и всего себя отдал бизнесу Мадам Де Босак: вел бухгалтерию, ведал почтовыми заказами, занимался рекламой, ездил в Филадельфию и Бостон, в Нью-Хейвен и Ньюарк, Провиденс и Балтимор. Двигал бизнес, порой пропадал ночами.

– К сожалению, вынужден вас покинуть, мадам, – говорил он, – но это все для того, чтобы вас поддержать.

По его словам, он родился для скитаний, и он любил поездки, так же как любил яйца по утрам, газеты, выложенные рядком на столе, любил читать анархистские брошюры, для чего надевал очки. Он любил проводить субботние дни в книжной лавке Матселла или в клубе Фримана, а вечера в «Билли Гоат» или «Харп Хаус». Он был частым гостем Чикеринг-холл [73]или Общества этической культуры, где слушал речи радикалов и евреев, правых и спиритуалистов, а после отправлялся на диспут с друзьями, где пускался в рассуждения о морали, войне, перенаселенности и правах рабочих. А я бесилась, глядя на пустую половину кровати, и по его возвращении набрасывалась с упреками. От него не пахло чужими духами, на пиджаке его я не находила чужих волос – словом, никаких улик. Но моя ревность не утихала.

Как-то утром, на восьмой год нашего супружества, он прибыл под семейный кров, когда первые солнечные лучи просочились через занавески. От него разило табаком и джином.

– Где ты был? Где опять шлялся?

Стоило ему опустить голову на подушку, как я со всей силы саданула ему по ребрам и пустила в ход язык, которому было что сказать.

– Во имя господней любви, почему ты никому не веришь? – взвыл он оскорбленно. – Сирота, он всегда сирота – такая у тебя песня, миссис Джонс? Разве ты не замужняя женщина и не живешь в кирпичном доме?

– Я устала. Воняешь, как извозчик. Когда это кончится?

Соль моих слез изменила тональность его речей.

– Экси, моя Энни, – простонал он, – ты же знаешь, я никогда тебя не обманывал, собачка хорошенькая. Мой шелковый воробушек. Ангел земной.

– Больше не корми меня такой чушью.

– Мать Христова. На этой неделе я отмахал до Питтсбурга и обратно. А всего-то надо было продать фургон лекарств одному доктору и поддержать доброе имя Мадам среди сельского населения. Вернулся – и обнаружил, что некому согреть мое старое бедное одинокое сердце, и это после долгого утомительного путешествия.

– Уж не сердце ты хотел согреть, я-то знаю.

– Черт тебя подери! Ты должна доверять мне!

Никогда не верь человеку, который говорит: доверься мне.

С этим советом особо не поспоришь, и под давлением обстоятельств я решила применить его на практике.

– Ну иди же сюда, я замерз, – прошептал Чарли, ноги у него и впрямь были ледяные. – Вот она, моя Энни. Вот она, моя девочка.

Таков был его метод убеждения, и поскольку у меня не было другого выбора, то к завтраку мы помирились, но суть размолвки была все та же, что и шесть месяцев назад: верить ему или нет. С Чарли я была все время настороже. Он вытащил меня на крышу поезда, и мы все ехали и ехали.

– Кто они такие, эти твои друзья? – спросила я его однажды, когда он застегивал воротничок, намереваясь снова испариться.

– Да, кто твои друзья, папа? – пропела Белль. Вместо ответа он подхватил ее мотив – специально для своей принцессы, которой исполнилось четыре года.

– О, кто же эти люди, – пел он, – кто они такие?

– Вилли, вот мой друг! – рассмеялась Белль. – И Либхен, и Шницель, и Кокоа.

Либхен звали ее куклу, а Шницель – деревянную лошадку. Она всех называла немецкими именами, спасибо Грете. Моя дочь знала про spätzle [74]больше, чем про гордый род Малдунов и про Кэррикфергюс или про горшок доброго коддла [75]. И это было правильно, потому что хорошее знание Ирландии и ее обычаев вовсе не открывало тебе все двери. Во всяком случае, не совсем те, которые я хотела бы.

– У меня нет друга по имени Шницель, – сказал Чарли, – зато у меня есть друг, которого зовут Уилл, и это вовсе не плут Вилли, с которым ты играешь.

– Что еще за Уилл? – насторожилась я. – Мне кажется, я не имела чести быть ему представленной?

– Потому что его фамилия Сакс, и он завсегдатай салуна «Могучий Единорог», где женщины не приветствуются.