Юлия Яковлева - Краденый город

Он был не похож на обычных ночных прохожих. У тех походка была особой – расслабленной, мечтательной, не дневной. А этот был явно занят делом. Быстро переходил от дома к дому. Останавливался. Таня успевала уловить только жест поднимавшейся руки – а он уже шел дальше.

Таня шагнула за газетный стенд. Вчерашняя газета устало уставилась на нее подслеповатыми мелкими буковками: она уже прожила свою короткую однодневную жизнь. Таня осторожно выглянула. Незнакомец изучал витрину. Ветхий пиджачишко с отвислыми локтями, тощие брючки, замахрившиеся понизу. Поля серой шляпы обвисли. Он наклонился поближе к витрине. Таня поняла: вор.

Она вышла из-за газетного стенда, решительно зашагала к витрине. За дверями парадных, за коваными решетками подворотен спали (а может, уже и пили утренний чай) дворники с оловянными свистками на шнурке. Они придут ей на помощь.

Таня нарочно старалась ступать громко.

Тощая спина незнакомца слегка выпрямилась. Он ее услышал.

Еще бы! Думал, все ему сойдет. Сейчас посмотрим. Таня набрала воздуху, чтобы строго спросить: «Гражданин, вам чего?» Или даже: «Гражданин, я зову милицию!»

Гражданин медленно обернулся, поднял голову. Таня увидела его лицо.

«Дворник!» – хотела крикнуть она.

Незнакомец смотрел на нее в упор.

«Помогите!» – хотела крикнуть она.

Но даже просто вздохнуть не смогла.

В этом взгляде не было ни злобы, ни опасности. Но было что-то такое, отчего Таня почувствовала холодную черную ночь внутри.

Незнакомец отвернулся. Протянул руку к дому, небрежно начертил на стене крестик – и пошел дальше. Спина его удалялась, удалялась… пропала.

Таня снова обрела способность двигаться. Пальцы были ледяными. Сердце ужасно билось. Улица жмурилась от солнца, снова стала нестрашной, утренней.

«Поздравляю, я уже, как лошадь, сплю стоя!» – сердито подумала Таня.

И тут увидела на стене маленький крестик. А рядом еще один и еще.

Таня потерла пальцами шершавую стену. Вместо крестика осталось размазанное пятно. Рядом проехал автомобиль, и она проснулась окончательно.

От газетного стенда падала свежая фиолетовая тень. Солнце обшаривало листву в поисках малейшего просвета. Булькали голуби. Листья на деревьях трепетали и потирали ладошки, словно предвкушали что-то хорошее. Начинался ленивый и ласковый день.

– Ты чего это ни свет ни заря, девочка? – весело спросил газетчик. – На каникулах надо спать.

Он обмакнул кисть в клейстер, размашисто прошелся по старой газете, шлепнул поверх сегодняшнюю.

Таня подошла поближе.

«22 июня 1941 года» – значилось на газете.

…А незнакомец в обвисшей серой шляпе все шел и шел. От дома к дому. Поднимал руку и делал два коротких движения крест-накрест.

Он зашел в детский сад и пометил крестиком качели. Заглянул в окно, за которым неслышно целовались двое влюбленных, и поставил крестик у подоконника. Отметил закрытую на каникулы школу, спящий магазин, никогда не спящую больницу. Не пропустил ни одного дома. Где-то отмечал лишь несколько квартир, а где-то сразу весь подъезд.

Прошел мимо парка, не обозначив ни одной статуи. Зато пометил трамвай, дожидавшийся зеленого света на пустой улице.

И снова – дома, дома, дома.

Перенесся через Неву. Мимо красивой красноватой крепости с золотым шпилем прошел не обернувшись.

Зоопарк его, кажется, удивил. Он долго разглядывал толстую спящую бегемотиху, отошел. А на клетке знаменитой слонихи Бетти поставил крестик.

Незнакомец шел и шел. То струился, то стелился, так что его можно было принять за серый туман. Отметил будку, где дежурил железнодорожный сторож, несколько дач. Склады и заводы. Дворцы и теплицы. Перелетал реки, но успевал отметить крестиком баржи и корабли. Переваливал через холмы, бесшумно проносился над полями, не касаясь росистой травы.

Брест, Житомир, Киев, Севастополь, Каунас он прошел давным-давно, самыми первыми. И еще много других городов. Но работы у него было все еще невпроворот.

Телега его скрипела, не отставала. И все так же была невидима. Под ее скрип он брел сквозь очередной город. Заходил в села и деревни, на хутора и в аулы. Не пропускал и лесных избушек, осматривал даже стог сена, если замечал, что там в душистой сухой траве спит человек. Заглядывал своими неподвижными глазами в каждое окно.

Страна была большая. В то утро – двадцать второго июня – у него было очень много работы.

Со стороны казалось, что все жители города беспорядочно бегают в разные стороны. Тащат узлы и чемоданы, катят тачки с пожитками. Толкают друг друга железными уголками фанерных чемоданов в переполненных трамваях. Куда-то ведут построенных попарно детей (за малышней багаж ехал, школьники тащили свои рюкзаки, узлы или чемоданчики самостоятельно). И название у этого было: эвакуация.

На взгляд Тани, совершенно бессмысленная.

Таня отвернулась от окна. Снова взяла иголку.

– И здесь тоже, – показал ей Бобка.

На всех Бобкиных одежках должно было стоять его имя. От работы иголкой у Тани звенело в ушах, а голова будто наполнилась мокрым песком. Она ненавидела шить. Но Бобка сидел рядом и кряхтел – помогал. Их детский сад привезли в город на пригородной электричке сразу же, как только черные тарелки радио по всему городу стали играть веселые победные марши. И перечислять: «…оставили Брест, Житомир, Каунас», делая после каждого названия паузу, от которой невидимые волоски на руках вставали дыбом.

– Если ты все знаешь, то и делал бы сам.

Бобка не сводил с Тани глаз. На даче он успел из бледно-зеленого стать золотисто-коричневым, и его глаза от этого казались еще ярче и круглее. Он радовался, что скоро опять поедет на поезде. Тетя Вера обещала. Когда Таня все вышьет.

– Ты такая добрая… и сильная, – выразительно произнес он.

Таня перекусила нитку, вскинула на Бобку глаза. Он в ответ просиял.

– А ты хитрый, – сказала она. – Вот что, друг, так не пойдет. Эти все вышивки – пережиток и мещанство. Понял?

Бобка кивнул. Хотя и не понял.

Таня взяла химический карандаш, пососала грифель и быстро стала помечать одежки – воротничок, подкладку, воротничок, подкладку…

– А тетя Вера разрешит? – засомневался Бобка.

Тетя Вера не обращала на них внимания. Она скатывала матрас, толкала его вперед, как жук-скарабей, пока не получилась пухлая бочка. Тетя Вера обняла ее веревкой, стала перевязывать бочке талию. Матрас ехал тоже.

Комната выглядела так, будто ее перевернули, потрясли и вернули на место. Свитера, штанишки, чулки, шапки, пальто, Танины, Шуркины, Бобкины, тети-Верины, дяди-Яшины висели на стульях и на ширме, валялись на столе и на подоконнике, просто на полу.

– Все! – объявила Таня.

– Так быстро?