Алексей Толпыго - Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

Революция во Франции еще не началась, и мало кто ее предвидит. Французский наблюдатель в Лондоне (тогда там как раз разыгрался «гордоновский мятеж», с тысячами людей на улицах, погромами, множеством жертв) пишет: «Конечно, в таком благоустроенном городе, как Париж, подобное было бы невозможно».

Люди верят в то, что Век Просвещения приведет их к благополучию.

В те же годы Шиллер начинает писать свои романтические драмы с благородными, можно сказать – идеальными героями. Часто даже сверхидеальными. Но вот чем великий Шиллер отличается от рядовых изобразителей «голубых героев». Если Спартак, Овод, Андрей Кожухов (в одноименных романах Джованьоли, Войнич или Степняка-Кравчинского) гибнут, терпят поражение, то все они морально одерживают безоговорочную победу. У Шиллера наоборот: все его идеальные герои приходят к идейному краху.

«Шиллер, – писал один умный советский критик, имея ввиду вождя разбойников Карла Моора, – прекрасно понимал, что разбой на большой дороге, даже если под него подведена прекрасная этическая база, не является магистральным путем развития человечества».

И дело вовсе не в том, что Карл Моор и маркиз Поза гибнут. Еще один идеальный герой, великий республиканец Веррина («Заговор Фиеско в Генуе»), остается жив и здоров, он только становится сначала заговорщиком, а потом убийцей друга. Ради высокой цели, конечно.

Он вступает в заговор из самых благородных побуждений: чтобы установить в Генуе республику. Собственно говоря, герцог Андреа Дориа, который правит Генуей – правит не так уж плохо. Сносно правит. Но он герцог, следовательно, «тиран».

И потому Веррина становится сообщником Фиеско. Но он видит: его друг Фиеско свергнет тирана, но сам сядет на его место. Следовательно, надо убить друга: Свобода дороже. Во имя высокой идеи Веррина убивает Фиеско. Но что же ему делать дальше? «Я иду к Андреа», – так звучит финальная, «под занавес», реплика Веррины – он не видит ничего лучшего, как вернуться к тому самому правителю, которого он только что свергал, как «тирана» [27].

Можно было бы подумать, что Шиллер писал эти драмы уже после событий 1789-го и 1793 годов, разочарованный в революции. Но нет! «Разбойники» написаны 22-летним юношей в 1781 году, «Заговор Фиеско» – годом позже; «Дон Карлос» – в 1787-м, когда были слышны только первые отдаленные громы революции, а мысль о разочаровании вроде бы никому еще не должна была приходить в голову.

От «Заговора Фиеско» обратимся к «Дон-Карлосу». В этой драме Шиллер выводит двух благороднейших героев – положительного Дон Карлоса и «сверхположительного» маркиза Позу. Последний, бесспорно, – любимейший, наравне с Карлом Моором, герой Шиллера. Когда маркиз говорит о счастье грядущих поколений или о Фландрии, которая «плачет и вас, принц, зовет на подвиг избавленья» – несомненно, его устами говорит сам автор, высказывая собственные мысли.

Да, но при всех своих благороднейших целях и мыслях маркиз берется шпионить за женой короля Филиппа, затевает сложную и несколько сомнительную в нравственном отношении интригу. Как это согласовать?

Ведь речь не идет о реальной жизненной ситуации (в жизни, и в самом деле, случается и не такое). Маркиз Поза, как и Веррина, – вымышленный персонаж, Шиллер был совершенно свободен в выборе и мог заставить маркиза действовать, как ему, поэту, было угодно. Отчего же он заставляет своего любимого героя вести себя столь сомнительным образом?

Сам Шиллер так комментирует это в «Письмах о Дон Карлосе» (письмо XI):

«Нравственные побуждения, – поясняет он, – … не всегда проявляются благотворно. Назовите мне, чтоб ограничиться одним примером из тысячи, назовите мне хотя бы одного основателя монашеского ордена, который бы всегда оставался чуждым, при самых чистых намерениях и благородных побуждениях, некоторого произвола в обращении с людьми, насилования чужой свободы… не были бы незаметно увлечены покуситься на чужие права, которые однако представлялись им всегда наисвященнейшими, не ощущая нарушения в своих побуждениях.

Я выбрал характер, которому присущи были наилучшие стремления к благу, я придал ему чувство высокого уважения к чужим правам, я даже поставил целью его стремлений – предоставить всем наслаждаться свободой – и все-таки думаю, что не оказался в противоречии с жизненным опытом, заставив своего героя уклониться в сторону деспотизма.

В области нравственных явлений всегда рискованно отступать от естественных, жизненных чувствований в пользу отвлечений общего характера; человек надежнее может положиться на то, что внушает ему сердце или на принятое в обиходе и личные представления о справедливости или несправедливости, чем доверять опасному руководству рассудочных идей общего характера; ибо ничто не ведет к добру, что не представляется естественным по своей сущности».

Сегодня мы видели немало подобных персонажей – не на сцене, а в жизни. Они далеко уступают шиллеровскому герою в высоте побуждений, но сходны с ним в одном.

Пока речь идет об обычных, житейских проблемах, они порядочные люди: не воруют, а может быть, даже не пьянствуют и не изменяют женам. Люди, по меньшей мере, не хуже (скорее: лучше) прочих. Но стоит делу дойти до «высоких идейных соображений» – и у наших маркизов исчезает всякое понятие о чести и совести. Какая уж тут совесть, когда того требует… что?

Может быть, благо нации. Может, какой-то другой абстрактный символ – символ, как правило, достаточно благородный. Но беда в том, что с его появлением честь и совесть исчезают без следа.

…А теперь посмотрим, как это происходило 200 лет назад. И уж конечно, человек, наиболее сходный с шиллеровским выдуманным маркизом Позой, – это вполне реальная личность, член Комитета общественного спасения Антуан Сен-Жюст.

Революция дала множество ярких лидеров, но Сен-Жюст выделяется даже на этом фоне. Он был, может быть, не самым жестоким, но определенно самым безжалостным среди лидеров. И в то же время – одним из самых эффективных администраторов, который немало сделал для побед Республики.

Он был самым молодым в когорте великих революционеров: он не дожил до 27 лет, но успел вписать свое имя в Историю.

Вообще-то, все лидеры революции были молоды. Если брать на момент созыва Конвента, то есть на 1792 год, то Робеспьеру и Дантону было 32 года, а самый старый из членов будущего Комитета общественного спасения, Робер Линде, едва-едва перевалил за 45 (он родился в 1746-м), остальные еще не дотянули до сорока.

Для сравнения скажем, что люди, делавшие Октябрьскую революцию, были старше, но ненамного. Ленину в 1917-м было 47 лет, но в партии его считали стариком (а за глаза так и называли). Троцкому и Сталину было по 38, Зиновьеву и Каменеву – 34, Бухарину, самому молодому из большевистских лидеров, – 29.