Алексей Толпыго - Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

Можно согласиться: оба они были безнравственными флюгерами. Но нельзя забывать, что революции вообще не способствуют развитию высоких чувств. Если человек в начале революции искренне верит в ее идеалы [56], то потом он видит, что революция – это пора, когда на первый план выходят убийцы и мародеры. Нужно иметь непостижимо высокие идеалы, чтобы остаться верным своим убеждениям. Такие люди тоже были – например Лафайет, но много ли они принесли пользы, это тоже вопрос.

Что же касается Талейрана, то у него изначально на первом месте стоял собственный интерес, а наблюдения за событиями революции вряд ли изменили его к лучшему. Стоит помнить слова Карно, уже цитированные выше: «Талейран потому именно так презирает людей, что он много изучал самого себя». Может быть, и так, но к этому следовало бы добавить, что он так презирал людей еще и потому, что следил за лидерами революции: тем же Баррасом, Фуше и другими. Согласно рассказу Талейрана, когда он впервые явился, в качестве министра, на заседание пяти директоров, то стал свидетелем бурной сцены: Баррас обвинил Карно в утайке какого-то письма. «Клянусь честью, – воскликнул Карно, подняв руку в знак присяги, – что это неправда». – «Не поднимай руки, – крикнул в ответ Баррас, – с нее капает кровь». А Карно был еще не худшим среди лидеров революции.

Те, кто хотел удержаться на гребне волны, должны были работать со всеми этими режимами, должны были приносить присягу последовательно королю Людовику XVI, потом Свободе и Конституции 1791 года; потом – присягу в ненависти к королевской власти и в верности Конституции III (1795) года; потом – присягу Консулату, Империи, опять Людовику XVIII и, наконец, (если, конечно, дожили) – Июльской монархии. В годы революции нельзя не быть изменником, хочешь ты того или нет: если ты верен одним – значит, неизбежно предаешь других. Кому же быть верным, чьи интересы защищать? Эти двое защищали в основном свои. Но было бы несправедливо сказать, что только свои; нет, тут было по-разному. Они хитрили, изворачивались, воровали, но они также и работали на благо Франции.

Весной 1794 года (II года Республики) один из виднейших жирондистов, Кондорсе, покинул убежище, в котором он скрывался несколько месяцев, и пошел пешком к границе. По дороге его арестовали, опознали и отвели в тюрьму. Наутро его нашли мертвым – считается, что он принял яд, не желая дожидаться суда и казни. А может быть, просто не выдержало сердце, никто не стал тогда разбираться насчет причины смерти врага отечества, которого так или иначе ждала гильотина.

Через год, когда колесо истории повернулось и уцелевшие жирондисты вернулись в Конвент, было решено опубликовать за государственный счет эссе «Историческая картина успехов человеческого разума». Это эссе, изображающее прогресс человечества от древности и дикости, через греческую культуру, через Век Просвещения – все ввысь, ввысь, ввысь – было написано именно в те месяцы, когда Кондорсе прятался в доме вдовы Верне.

Однако начнем с начала…

Историю жирондистов написал в XIX веке Ламартин, очень красочно, хотя не вполне точно. Пытаться здесь написать такую же историю, пусть и более краткую (Ламартин соорудил 4 тома), вряд ли возможно, я остановлюсь только на основных крутых поворотах в судьбе этой партии.

…Собственно говоря, почему «жирондисты»? Сами они называли себя «патриоты-якобинцы»; имя «жирондисты» прилипло к партии много лет спустя и почти случайно – на том основании, что именно от департамента Жиронды были избраны три виднейших представителя партии, «триумвират» Верньо – Гюаде – Жансонне.

Однако величайшим из жирондистов потомки признали Кондорсе. Современники считали лидером Бриссо, и враги нередко называли партию «бриссотинцами» (по-французски – «бриссотенами»). Лучшим оратором партии был Верньо. А душой партии была жена министра внутренних дел, Манон Ролан. Такое количество лидеров ясно показывает: вождя не было, вообще, во Французской революции начисто отсутствовал принцип вождя, ставший потом почти обязательным для любой партии [57]. Ни Мирабо, ни Дантон, ни Робеспьер никогда не были партийными вождями. Тем менее можно искать такого лидера, такого вождя у жирондистов (хотя, если не понимать слова «лидер» как «единственный в своем роде», то лидером жирондистов можно назвать любого из перечисленных).

Итак, первый пункт, завязка – это появление жирондистов на исторической сцене Франции осенью 1791 года.

Как мы помним, Учредительное собрание после двух с половиной лет работы наконец приняло конституцию и самораспустилось.

Конституция принята, как предполагается, если не навечно, то очень надолго; ближайшие 10 лет менять ее запрещено, а после этого – только по сложной и продолжительной процедуре. (На самом деле она продержится меньше года.)

Согласно этой конституции, главой государства по-прежнему является король Людовик XVI. Правда, если раньше он был «Божьей милостью королем Франции и Наварры», то теперь он – «король французов по Божьей милости и в силу государственной конституции».

У власти – министерство фейянов, то есть тех, кто в Учредительном собрании были левыми, а теперь стали правыми. Впрочем, люди как раз не те или не совсем те. Ибо перед роспуском Учредительное собрание постановило, по предложению Робеспьера, что никто из его членов не может быть министром, не может быть избран в новый орган власти – в Законодательное собрание. Таким образом, министрами стали люди из второго ряда, все лидеры Учредительного собрания – Барнав, Сийес, Ламет, Мунье, Лалли-Толендаль, Петион и прочие – оказываются не у дел, а на политической сцене с неизбежностью появляются совершенно новые люди.

Как правило, это люди небогатые и малоизвестные. Если имена Мирабо, Сийеса, Лафайета и многих других лидеров Учредительного собрания были известны всей Франции задолго до 1789 года, то в 1791 году члены нового Собрания сами еще не были знакомы друг с другом: когда 5 октября 1791 года делегация Собрания отправилась представляться королю и тот попросил главу делегации, некоего Дюкастеля, представить ему своих коллег, Дюкастель извинился и сказал, что «он их не знает». Что же касается их доходов, то граф Ламарк, друг покойного Мирабо, презрительно говорил, что «девятнадцать двадцатых этой Ассамблеи имеют лишь калоши и зонтики вместо карет».