Алексей Толпыго - Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

А политические комбинации Бриссо действительно были сложными, макиавеллистичными. Это можно заметить и в его агитации в пользу войны.

Еще в декабре 1791 года Бриссо заявлял в якобинском клубе: «…Народу, достигшему свободы после 10-векового рабства, необходима война.Нам нужна война, чтобы прочно утвердить свободу, чтобы исцелить ее от пороков деспотизма, чтобы удалить людей, которые могли бы погубить ее…»

Все же осенью Бриссо еще не требовал войны. Речь шла только об эмигрантах. Хотя в стране пока что сохранялось относительное спокойствие, но эмиграция уже приняла массовый характер. Кстати сказать, именно поэтому жертвами революции в основном стали как раз не яростные ее противники (те, в большинстве своем, эмигрировали вскоре после 14 июля), а как раз те, кто начинал революцию (о них говорит знаменитая фраза Верньо, которую мы еще услышим).

Эмигранты ведут себя по-разному. Одни примирились с тем, что им пришлось уехать – навсегда или на время, и сидят тихо, занимаются своими делами. Но немало тех, кто группируется в Кобленце или других местах близ границы (для простоты обычно говорили попросту «собрались в Кобленце»), кто считает происходящее во Франции национальной катастрофой и рвется к реваншу.

Возможно, в чем-то эти эмигранты были правы, но этот вопрос мы обсуждать не будем и посмотрим на вещи с позиций сторонников происшедшего. Для них, разумеется, реваншистские стремления эмигрантов преступны, и вопрос лишь в том, как именно на них отвечать.

Войной – полагает Бриссо. По крайней мере угрозой войны. Надо потребовать от иностранных держав, прежде всего от Австрии, чтобы она перестала потакать эмигрантам, выслала их из страны или хотя бы из городов близ границы, а в противном случае начать войну с державами.

Бриссо был прав, по крайней мере, в одном: эмигранты в Кобленце действительно рвались к реваншу, короля за недостаточную решительность в борьбе с революцией презрительно именовали «гражданин Капет», а неэмигрировавшим дворянам девушки иронически посылали прялку и веретено.

Разумно ли это? Действительно ли эмигранты настолько опасны? И если даже опасность так велика – то следует ли грозить войной?

Тут немалую роль играла самоуверенность. Вот, к примеру, что говорил о войне в те же дни Верньо:

«Скоро увидят, как эти высокомерные нищие, которые не могли перенести климат страны равенства, заплатят позором и нищетой за свое высокомерие и обратят свои полные слез взоры на покинутое ими отечество. А если жажда мести, преодолев раскаяние, толкнет их с оружием в руках на землю Франции и иностранные державы оставят их без помощи, то что такое будут они, как не жалкие пигмеи, дерзающие корчить из себя титанов в борьбе с небом?»

Европейское равновесие, как и европейское (и тем самым международное) право, на протяжении нескольких столетий основывалось на определенном равновесии сил. Ни одна из великих держав не была настолько сильна, чтобы ее не могла одолеть коалиция других держав, потому-то ни одна держава не могла себе позволить уж слишком нагло пренебрегать международным правом.

Ситуация меняется в «острый период» революций. Революционная страна – будь то Франция в конце XVIII – начале XIX века или Россия сто лет спустя – полагает, что она в силах бросить вызов всем сразу.

Но суть была в другом, и эмигранты были скорее предлогом. Истинные планы жирондистов шли много дальше. Они мечтали о революционной войне народов против королей, иными словами – войне против всего мира (мира тирании) за свободу всех народов. Франция – полагали жирондисты – способна одна противостоять коалиции врагов, буде такая составится, победить – и принести свободу.

«Мир хижинам, война дворцам!» – провозглашает в конце 1791 года близкая жирондистам газета «Космополит», издаваемая, к слову сказать, банкиром Проли, жившим отнюдь не в хижине. «Война народов против королей!» – восклицают жирондисты. («Коммуне не быть под Антантой!» – скажет сто с лишним лет спустя Маяковский).

«Наша честь, – писал в эти месяцы Бриссо, – наш общественный кредит [то есть – доверие общества], необходимость упрочить революцию – все требует этого».

«И чего опасаться? – рассуждал он. – Какие солдаты деспотизма могут долго устоять против солдат свободы? Солдаты тиранов более дисциплинированны, чем мужественны, проникнуты более страхом, чем преданностью; они хотят денег, не отличаются верностью, дезертируют при первой возможности. Солдат же свободы не боится ни усталости, ни опасности, ни голода, ни безденежья; те деньги, которые он имеет, он с радостью отдает на защиту своей страны; он бежит, он летит на призыв свободы, между тем, как деспотизм заставил бы его сделать лишь несколько вялых шагов. Пусть будет уничтожена одна патриотическая армия, тотчас же из праха ее вырастет другая, ибо при свободе всякий является солдатом [59]: мужчины, женщины, дети, священники, судьи. Два поражения уничтожают в Европе самую многочисленную армию тиранов. Солдат же свободы поражения просвещают, возбуждают, не уменьшая их числа».

Тут для сравнения уместно привести слова, с которыми генерал Бонапарт обратился к своим войскам перед походом в Италию четыре года спустя. Он уже не говорил ни о патриотизме, ни о свободе; он обращался совсем к иным чувствам и интересам. «Солдаты! – сказал он. – Вы раздеты, вы плохо накормлены – я поведу вас в плодороднейшие равнины мира! Вы найдете там почет, наслаждение и богатство!»

За прошедшие годы энтузиазм выветрился. Зато появилась солдатская выучка… и солдатский интерес – богатство и почет.

Но вернемся в 1791 год. Итак, непосредственная цель жирондистов – это либо унизить иностранные державы, заставив их отречься от эмигрантов, либо вызвать войну, которая понесет по Европе знамя новых идей, будет способствовать распространению света Просвещения. Собственно, это можно назвать одной из главных идей жирондистов – революционная война во имя Прогресса.

Я процитировал Наполеона, теперь процитирую Энгельса. Когда вся Франция чуть ли не поклонялась генералу Буланже, он писал Лауре Лафарг: «Причина опьянения буланжизмом лежит глубже. Это шовинизм… Такое заблуждение повторяется третий раз с 1789 года: в первый раз эта волна вознесла Наполеона № 1, во второй раз – Наполеона № 3, а теперь субъекта, худшего, чем любой из них, – но, к счастью, сила волны тоже сломлена. Как бы то ни было, мы, по-видимому, должны прийти к заключению, что отрицательная сторона парижского революционного характера – шовинистический бонапартизм – столь же неотъемлемая его часть, сколь и сторона положительная, и что после каждого крупного революционного усилия мы можем иметь рецидив бонапартизма, взывания к спасителю, который должен уничтожить подлых буржуа… я буду приветствовать каждый революционный порыв, которым парижане соблаговолят облагодетельствовать нас, но готов ожидать, что после этого они снова окажутся обманутыми и опять бросятся к какому-нибудь спасителю-чудотворцу. Я надеюсь и верю, что на действие парижане способны не меньше, чем когда-либо, но если они претендуют на руководство в области идей – благодарю покорно!»