Ёран Тунстрём - Послание из пустыни

— А я тебя заметил как раз из-за твоего выспрашиванья. Кое-кому оно шибко не нравится. С месяц назад, в утреннюю смену, один монах — не важно, кто именно, — сказал про тебя: «Тот, который вечно обо всем расспрашивает». Вообще-то я больше помалкиваю, а тут стоял рядом и встрял. Говорю: «Тот, для кого нет ничего святого? Кто он такой?» Теперь я вижу, что ошибался насчет тебя. А они продолжали твердить свои глупости, так что я ничего не разузнал.

— Ты не ответил мне, Товия. Во что веришь ты сам?

— После твоей критики разных ответов мне страшно и рот раскрыть.

— Нет-нет, Товия, ты меня неправильно понял.

— Я все понял правильно. И мне забавно, что я тоже рассуждал вроде тебя, хотя исходил из другого. Я исходил из ненависти. Из ненависти к собственному отцу. У него были друзья. Все, как на подбор, люди зажиточные. Все отнюдь не пособники римлян. Все были — да и теперь остались — фанатичными иудеями. Они верят в будущее нашей страны. Но бездействуют. Они верят в Закон. Собственно, они и есть Закон. Больше они ничего знать не хотят. Они замечательно разглагольствуют о мире, о том, как воевать против тьмы, как сражаться за свет. А что они делают? Поэтому я верю в то, чего не видит мой отец с друзьями: что они стоят на пути перемен. Можно сказать, я верю в преобразования.

— Вечные преобразования?

— Мне не важно, будут они идти вечно или нет. Я к вечности отношения не имею. У меня есть друзья. Есть цель, для достижения которой придется положить и мою жизнь, и множество других. Я не намерен становиться вождем, мне не надо выдвигать идеи. Мне… Возможно, я говорю загадками. Возможно, я просто одержимый… вроде Иоанна.

Товия задумался.

И чуть погодя продолжил, с улыбкой повернувшись ко мне:

— Только зачем Иоанну его одержимость? Что он может свершить для народа?

— Мы с ним слишком давно знакомы, — сказал я. — Он тоже бесстрашный, а?

— Что значит тоже? Ты о чем?

— Ну, как и ты… Ты ведь не побоялся Иоханана. В тот день, когда разрубил мышиную нору.

— Лучше не вспоминать… Чего стоит этот ухмыляющийся Иоханан?.. Кстати, кто он такой?

— Я хотел тебе сказать, Товия…

Мне было легко говорить с этим одиноким человеком. Потому что никакого одиночества тут не было. Было лишь бремя, которому я даже завидовал.

— Он следит за тобой, Товия, когда ты исчезаешь по ночам.

Товия насупился:

— Почему ты мне об этом говоришь?

— Я хотел предупредить тебя, если ты…

— Если я что?..

— Я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь. Ею распоряжаешься ты сам. Я только хочу, чтоб ты знал.

— Спасибо.

Источник был прохладный и прозрачный. Рядом рос тамариск. Мы поставили ослов в узкую тень и принялись черпать воду. Босоногие, мы плескали ею на ноги, обмывали руки и лица. Товия сорвал плащ и опрокинул на себя целое ведро. Тут я увидел его спину. Она была исполосована рубцами от ударов бича. Сплошь, от шеи до крестца и ниже. Когда Товия повернулся, я обнаружил такие же следы у него на груди.

— Что это, Товия?

Грустно улыбнувшись, он вылил на себя новое ведро.

— Дар от земного отца.

— Но почему?

— А почему нет? — хмыкнул он. — Так устроен мир.

— Ни в коем случае.

— Именно так. Ты просто еще мало в нем смыслишь. Отец хотел вбить в меня Бога.

— А потом отправил сюда?

— Нет. Он даже не знает, где я. Я сбежал.

— Как может Господь допускать такое?

— Господь? Ты у нас, оказывается, верующий. И ты тоже? Веришь, что какой-то Господь в силах нам помочь. Вот удивил так удивил!

Товия скорчил гримасу и оделся.

— Почему же ты… почему же ты здесь, в монастыре?

— Чтоб до меня не добрался проклятый папаша.

Если бы я не наблюдал Товию у норы с его нежностью к мышатам, которых ему предстояло умертвить, я бы теперь расплакался, ощутив пустоту мира. Мне вдруг стало невыносимо холодно, ноги снова утратили опору, земля заходила ходуном.

— Значит, Его не существует?.. Но как можно жить без веры в Него? Каким тогда видится мир?

Все кругом было пустым. Пустое небо. Пустой песок. Пустая вода.

Я рухнул наземь.

— Иногда… — чуть слышно продолжил я, иногда меня вдруг охватывает чувство единения с кем-то или чем-то. И чувство это бывает настолько сильным, что я как бы перестаю быть самим собой, превращаюсь в огонь Господень. Он горит в глубине меня, и ему не нужны слова, потому что он может проникнуть в любого человека. Иногда же я ощущаю только мрак и пустоту. А у тебя на душе всегда темно и пусто?

— Всё на свете — от мира сего. Всё-всё-всё. Бог, о котором ты толкуешь, господин только над самими священниками.

— Нет же, Товия. Ты не прав.

— Еще как прав. Мне ли не знать, если священником был мой отец? Скоро Бог станет властвовать и над римлянами. Вы, монахи, жалкие человечишки. Вы отгораживаетесь от мира. Не хотите знать ничего, кроме молитв и веры, а время-то идет. Брать на себя ответственность приходится другим.

Можно подумать, я не слышал этих укоров прежде. Можно подумать, я вообще слышал в жизни что-нибудь иное.

— Теперь на будущее работаем мы, — прибавил Товия.

И все же я спросил:

— А как люди берут на себя ответственность?

Он зачерпнул в ведро воды и внезапно окатил меня, одетого, с головы до ног.

— Примерно так, — засмеялся Товия.

Отряхиваясь и протирая глаза, я задал следующий вопрос:

— А что делать потом?

— Потом хорошо бы стереть с губ молоко.

Я машинально вытер губы.

— А потом?

И тут я услышал слово ПОШЛИ.

Оно было новым для меня. Оно протиснулось ко мне, найдя лазейку между прочими слышанными мною словами, между всем, чему я внимал, и всем, что я отрицал. Слово ПОШЛИ указывало новый, неведомый мне путь.

Я никогда себе ничего не запрещал, а тут привычная свобода почему-то вдруг сузила свои рамки. Разумеется, я и прежде делал выбор, говорил «да» или «нет». Но был ли то подлинный выбор?

Теперь мир — внешний мир — приступил ко мне с новым требованием.

Надо было предпринять какие-то шаги, чисто физические шаги. Куда-то идти.

Разве кто-нибудь говорил мне раньше ПОШЛИ? Иосиф всегда бросал: «Следуй за мной!» Мария призывала: «Веди себя прилично!» Иоанн сказал: ТЫ ЕСТЬ. Теперь кто-то говорит: ПОШЛИ.

За словом ПОШЛИ открываются невиданные дали.

Товия обвел меня вокруг холма, у подножия которого бил источник. На той стороне, под другим тамариском, щипали засохшую траву два стреноженных ишака. Тени от них были совсем короткие.

— Встретимся здесь ночью, — сказал Товия. — Смотри, чтоб за тобой не было хвоста.

В ту же ночь, ясную и звездную, мы с ним поскакали оттуда к Иерихону. Я не знал, чего ждать, не знал, для чего мы пустились в путь. Утром мы привезли в монастырь воду, а потом разошлись, не сказав друг другу ни слова, — каждый вернулся к своим обязанностям. Товия даже не посмотрел мне вслед.