Ёран Тунстрём - Послание из пустыни

Ему было семнадцать, и он был предателем. Мне тоже было семнадцать, и я был предан. Под одним солнцем, в одних горах, среди одних песков.

Кто ему что посулил? В какое царство он чаял войти? Куда заведут его одиночество и ненависть?

Монах приподнялся и сел.

— Иоанн перед уходом просил за тобой приглядеть. А я, вишь, не справился. Дурной я человек, дурной…

— Ты мне очень помог, старик. Чего же боле?

Мне было неприятно слышать про Иоанна.

— Иоанн сказал, ты сам знаешь, что творишь. Он сказал, тебя кто-то ведет, и ведет правильно. А еще он сказал…

— Да что ты талдычишь про этого Иоанна?! — вскричал я.

Старик умолк. Но я продолжал слышать его внутри себя. На меня опять снизошло озарение, позволявшее проникать в суть вещей, которую я пока не умел выразить словами. Может быть, потому, что во мне скрывалось слишком много слов.

Совсем недавно я был мальчишкой, гордившимся своей невинностью. Теперь с правой стороны наметилось темное пятно — там поселилось насилие, которое терзало меня, пытаясь всеми правдами и неправдами проникнуть на левую сторону, захватить мои мысли…

— Тебя очень мучит бес? — не удержался от вопроса я.

И тут же вспыхнул. Но сказанного не воротишь.

Похоже было, что, крича, я сам взывал о помощи, об избавлении от мук.

Мне хотелось понять, открыта для меня одна дверь или закрыта.

Я не мог уйти просто так, а потому дождался, когда старик обратит ко мне свой косой взгляд и кивнет.

«Я должен это сделать, непременно должен», — подумал я.

И дрожащей рукой осенил монаха крестным знамением.

Потом, сглотнув, сделал шаг назад.

— Изыди, Мастема!

И воздел над стариком окровавленные руки.

— Изыди, сатана! — повторил я.

И… Я не мог провалиться сквозь землю. Не мог взлететь в воздух, отринув свое истерзанное тело.

Понятное дело, ничего не произошло. Совсем ничего. Старик еще долго сидел тихо, приготовившись к чуду. Потом стал скрести руками по песку. Сначала спокойно, неторопливо, затем все более взволнованно. Наконец он откинулся назад (я стоял на прежнем месте) и упал на камень, но упал не свободный от бремени, а непонимающий, и замотал головой, и потянулся рукой к затылку… Я отвернулся и пустился бежать.

Ночевал я среди мусорных куч. Я не собирался спать там, просто наступившая ночь была темная, беззвездная. Вокруг нестерпимо воняло разлагающимися отбросами, я слышал, как шебаршатся крысы, из пустыни доносился вой шакалов.

И все-таки я спал, хотя сны мне снились страшные. Я видел сон про корабль, который шел в Индию. Я служил на корабле писцом.

Мы везли арестантов.

Они были в трюме, среди крыс, в кромешной тьме. Отпетые мошенники и воры, сказали мне, когда я в белых одеждах сидел на палубе, наблюдая за богатыми искателями приключений, ехавшими на окраину империи, дабы расширить свое дело и приобрести еще большее влияние.

Я подумал: надо познакомиться с жизнью злодеев. Тех, кого не соблазнили Иоанновы идеалы.

Я спустился к Сынам Тьмы со стражником. Вонь там стояла несусветная. Я пробирался вперед, нащупывая путь рукой, хотя мой сопровождающий вовсе не советовал мне туда идти. Возможно, он согласился лишь потому, что решил: я намерен покуражиться над ними, как куражились при отплытии купцы, как куражились лучники, когда на горизонте не было пиратов и можно было, накачавшись винища, разгуливать по всему кораблю, мочиться и отправлять прочую нужду прямо в трюм.

Швырнув узникам несколько кусков сухого хлеба, конвоир сказал:

— Ну вот, покормили. Теперь лезем обратно на свежий воздух.

— Я хочу побыть тут.

— Это будет неразумно. Пошли.

Я чуть не задыхался в трюме, но попросил конвоира выпустить меня оттуда позже.

— Так и знай, писец, тебя прибьют.

Я еще не освоился в полутьме. Наконец я разглядел узников.

— Да они скованы.

— И все-таки с ними надо держать ухо востро. Сильные бугаи.

— Приходи за мной через некоторое время.

Пожав плечами, караульный ушел. Люк наверху захлопнулся, я остался во мраке со звоном цепей: это узники накинулись на сухари.

Но вот звон прекратился. Арестанты наверняка заметили, что я не ушел. Они были привычны к темноте. Они видели меня, а я их не видел. Я слышал их дыхание и знал, что их должно быть четверо, краем глаза углядел это, когда их перед отплытием взводили по трапу. Научите меня, научите жить без идеалов, молил я про себя.

Тишина становилась невыносимой. Кандалы даже не позвякивали: видимо, узники затаили дыхание.

Они точно меня видят, подумал я. Меня выдает белое платье.

Не видеть самому было ужасно. Я протянул в их сторону раскрытую ладонь, показывая, что она пуста, что в ней ничего нет, но арестантов я по-прежнему не видел. Зачем я туда напросился? Мне совершенно нечего там делать, а их, скорее всего, переполошил.

И тут распахнулся верхний люк.

— Выходи! — закричал конвоир.

— Хорошо, — сказал я и вылез.

— Доволен? — ухмыльнулся он.

Я весь провонял трюмом и поспешил сменить платье; вымыв руки, я опять сел под тент. Купец угостил меня вином.

— Ты как-то странно выглядишь, Иисус.

— Я спускался к арестантам.

— Чем бы дитя ни тешилось!

— Но я их так и не увидел. Там было слишком темно.

В ту ночь мне не спалось. Я сидел у борта и любовался звездами, вслушивался в кипение волн. Лучники, сомлев от вина, заснули, со всех сторон меня окружали лишь звуки природы, громкие и чистые. Мне нужно посмотреть на арестантов! — думал я. Вглядеться в их лица! Я хочу опять в трюм, хочу услышать их голоса.

Наутро я ждал возле трюмного люка: сидел, скрестив ноги и закрыв глаза — чтобы скорее привыкнуть к темноте. Когда появился конвоир, я взял у него сухари.

— Дай, я справлюсь сам.

— Невелика премудрость.

Я хотел подойти к ним как можно ближе, а потому сразу двинулся вперед. Я хотел по-настоящему приблизиться к ним, а потому не бросал хлеб, а протягивал к их губам. Я хотел заглянуть им в глаза, а потому опустился на колени, и моя одежда сразу пропиталась мочой и испражнениями.

Тут я увидел, какими короткими цепями скованы узники: такими короткими, что они не всегда могли дотянуться и поднять хлеб с пола. Я покормил их из рук.

— Чего тебе надо? — вдруг спросил один.

— Почему вас везут в трюме? Что вы такого сделали?

— Спроси об этом наверху.

На следующий день я опять пошел туда. Теперь я взял с собой воды… Я хотел разглядеть их лица — и отмыл с них грязь, я хотел услышать их голоса — и дал им напиться.

— Ну что, спросил наверху?

— Нет.

— Кто ты такой?

— Писарь у купца, которому принадлежит судно. А ты?

— Уж и не знаю. Раньше у меня были семья и дети…

Так я завел знакомство с арестантами. И не проходило дня, чтобы я не спускался к ним, потому что хотел послушать их рассказы о том, о чем догадался сам: истинными ворами и мошенниками были люди, чей хлеб я ел и чье вино пил. Купец оказался насильником, в трюме находились его жертвы.