Юрий Торубаров - Иван Калита

— Ложь, ложь! — закричал круг.

Всё. Приговор сделан. Хорошо, что ещё живым отпускают. Кошевой снимает папаху, подходит к знамени, кладёт её около него, а на папаху — своё кошевье. Потом кланяется на четыре стороны и говорит:

— Казаки-друзеки! Я благодарен вам, что терпели меня, хорошо служили. И пусть наша покровительница Пресвятая Богородица всегда помогает вам. Да храни вас бог!

И он ушёл в курень. А за ним и его группа. Андрей с сожалением посмотрел на удалявшегося друга. Тот, словно почувствовав чужой взгляд, оглянулся. Глаза их встретились. Горкуша отвернулся, как показалось дончаку, сгорбился и заторопился вслед за бывшим кошевым.

А на майдане начинался самый ответственный момент: выбор нового кошевого. Майдан нельзя узнать. Он превратился из сплошной людской массы в группки, где с жаром обсуждали нового преемника. Площадь волновалась всё сильнее и сильнее. Она напоминала волнующееся море. В этом гуле Андрей улавливал голоса:

— Синеока! — слышится на одной стороне.

— Плата! — кричат другие.

— К бесу Синеока! Плата!

— Синеока!

Образовалось две стены. Замелькали кулаки, засверкали сабли.

И вдруг этот рёв, эту бурю пронзил чей-то крик:

— Вельможная громада!

Рёв стих. Закрутились головы.

— Послушайте меня, бывалого казака!

— Слушаем, бывалый.

— Что, хлопцы, краше? Лапти киевские или чёботы-сафьянцы?

— Чёботы! — орёт толпа.

— А какая вера? Христианская, басурманская?

— Турецкая! — гогочет казачество.

— А неволя какая, хлопцы? — всё допытывается бывалый.

— Турецкая, батьку! — смех сотрясает майдан.

— А кто в турецкой неволе?

— Да казаки ж, батьку!

— А для чего тогда у нас чайки?

— Чайки у нас на татарву да на туретчину.

— Так чё стоим, хлопцы?

— Веди нас, батьку!

Вверх летят шапки. Бывалый может взять булаву. Но он наотрез отказался.

— Не, хлопцы! Выбирайте другого! Не хочу быть атаманом! Хочу быть простым казаком.

На середину майдана выскочили сразу несколько казаков.

— Браты! — орут они. — Чего смотрим! В мешок гада, да в воду!

— Бери булаву! Или...

Рядом стоявшие казаки выталкивают его к знамени, где лежит кошевье. Все смотрят на него. Казак немолод. Лицо в шрамах, что говорит о его боевой жизни, широк в плечах, грудаст, силушку небо у него ещё не отняло. Он поднимает булаву. И тут начинается.

— Это ты сам морду свою изувечил, чтоб боевым казаться?

— Это ты казацкую саблю на скляницу променял?

А тут кто-то подскочил со словами:

— Помни, кто дал тебе эту власть, — бьёт его по шее, — мы те дали эту власть, мы можем её и забрать!

Выдержав эти оскорбления и видя, что толпа как-то присмирела, он начал говорить:

— Я принял войсковой клейнод, потому что на это воля божья! — он поднимает глаза кверху и крестится, а потом кланяется на все четыре стороны со словами: — благодарствую!

Опять туча шапок летит в воздух. Только их поймали, слышится чей-то визгливый голос:

— На «могилу» батьку, на «могилу» нового кошевого!

И тут пошло:

— Возы давайте! Землю на «могилу» копайте!

Оказывается, возы готовы. Знали, видать, казаки, что понадобятся. Заранее приготовили. Их выкатывают на середину, опрокидывают вверх колёсами.

— Пущай так до горы ногами Орду ставит.

Вышли несколько казаков и стали саблями копать землю. Носили её в шапках и бросали на возы, при этом приговаривали:

— Пускай будет высока «могила», чтоб с ветром говорила.

Со всех сторон кричат:

— Сыпьте, сыпьте! Пусть растёт казацкая слава.

«Могила» готова. Казаки вытряхивают остатки земли из шапок, надевают их и начинают ногами землю утрамбовывать. Затем выходят на круг. Обращаются к новому атаману:

— Иди, батьку, закон брать!

Подходят ещё несколько казаков.

— Здоров був, новый батьку! Дай тебе. Боже, лебединый век и журавлиный крик!

Он кланяется им. Те продолжают:

— Чтоб тебя было видно, коли с ворогом будем биться!

Тем временем кухари в куренях подметали мусор и складывали его в большую плетёную корзину. Затем они взяли её и понесли на майдан. Увидев стоявшего нового атамана, подходят к нему и высыпают мусор ему на голову, приговаривая:

— На счастье, на здоровье, на нового батьку! Дай тебе, Боже, журавлиный крик да лебединый век!

Площадь орёт:

— На счастье, на здоровье, на нового батьку!

Казаки подскакивают к новому атаману, мажут его лицо грязью, обсыпают вновь мусором, дёргают за чуб.

— Чтоб не гордовался над нашим братом казаком.

— Чтоб был добр!

— Чтоб вот так бил врагов, как мы тя бьём!

На этом посвящение заканчивается. Атаман идёт к себе переодеваться и выходит к казакам с булавой в руках. Теперь он — власть. Все смолкают.

Иван Данилович возвращался из затянувшейся поездки в приподнятом настроении. Ещё бы! Везде, где бы он ни побывал, а объехал он всю Восточную Русь, добрался даже до отдалённого Галича, его принимали достойно, как и подобает принимать великого князя. Встречали на главных площадях князья, бояре, священники. Не говоря уже о народе, который везде набивался битком. Князья преподносили ему хлеб-соль, бояре кланялись, а народ вопил:

— Калита! Калита!

И приходилось ему каждый раз радовать их своим мешком.

Теперь он возвращался к себе, в дорогую его сердцу Московию. Он видел, как налаживались дела у людей от спокойной, уверенной жизни. Однако самому ему нездоровилось. Раньше он не знал усталости, не испытывал никакой неуверенности, всегда был бодр, неутомим, но в последнее время чувствовал себя не очень хорошо. Появлялась усталость, порой даже изнеможение. В былые годы он мог днями и ночами не покидать седло, а теперь не выдерживал длительных поездок верхом. Как-то проговорился об этом пронырливому Ковере. Тот «накрутил на ус» эту исповедь князя. Не прошло и полгода, как он приехал к князю в прекрасной немецкой карете. Переставив на сани, её можно было использовать и зимой. А для этого немецкие умельцы соорудили железную печурку, где два-три поленца нагоняли такого жара, что хоть скидывай одежонку. Широкое сиденье позволяло и прикорнуть, сделав дорогу неутомительной. Теперь князь и представить себе не мог, как бы он обходился без неё. Купца Иван Данилович достойно наградил, велев Миняю отсчитать двести рублей. Услышав эту сумму, вылупленные глаза Миняя вылупились ещё сильнее. Князь даже напугался: «Не вывалились бы они совсем». Не выдержал, сказал:

— Тебе, Миняй, что, жалко моих денег?

Тот ничего не ответил, только почесал орлиный нос. А князь был доволен. И чем больше он в ней ездил, тем больше ему это нравилось. Особенно он оценил достоинство кареты во время этой последней, такой долгой поездки.

Тряска часто укладывала его на боковую или заставляла «клевать носом». И вот во время очередной дремоты в окошко неожиданно раздался голос воеводы Фёдора Акинфовича: