Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный

С рассвета царские палаты наполнились поздравителями. Не одни ближние бояре и святители церкви, но и купцы московские били челом на царской радости и подносили дары: серебряные сосуды, аксамиты, золотые корабельники, поставы сукна; каждый усердствовал что-нибудь поднести государю.

Многие уже разошлись, когда явился боярин Алексей Басманов; он поднёс костяной жезл в серебряной золочёной оправе.

— Довольно жезлов у тебя, государь, — сказал хитрый ласкатель Иоанну, — а ещё нет жезла на адашевцев.

Басманов показал, что сквозь затейливый жезл продернут был острый железный прут и при нажатии рукой пробивался из наконечника.

Иоанн усмехнулся и, взяв жезл, слегка уставил в ногу Басманова. Тот проворно отдёрнул ногу.

— Жезл сей на врагов великого государя! Царская милость твоя над нами!

— Пусть все государи христианские и басурманские послужат тебе рабски! — сказал Василий Грязной.

— Ты наш, Богом избранный царь, Богом почтенный и превознесённый, — сказал с умилением Левкий.

— Да имя твоё славится от моря до моря, — продолжал Басманов.

— А слава твоя воссияет на веки, как пресветлое солнце! — перебил Левкий.

— От пучины твоего разума льются реки щедрот, — продолжал Басманов и поклонился Иоанну до земли; за ним и все окружающие.

Жезл, выскользнув из руки Иоанна, упал на ковёр; несколько любимцев бросились к нему и едва не опрокинули друг друга.

— Так ли было при Сильвестре! — спросил Иоанн с довольным видом.

— Так ли было, государь, при Сильвестре? — повторил Басманов почти со слезами, вероятно, от боли в ноге.

Боярин Репнин вздохнул.

— Хочу для строптивых быть грозным, — сказал Иоанн, взглянув на Репнина. — Дар Басманова пригодится.

— Гроза ведёт к покаянию, — заметил Вассиан.

— Грози не грози Курбскому — не покается, — сказал Левкий.

Но внимание всех обратилось на вошедшего в палату, возвратившегося с Афонской горы, Матфия, епископа сарского и подонского.

Иоанн не без смущения услышал поздравление от старца, посланного за год перед тем в Иерусалим и на Афонскую гору с подаяниями по Анастасии. Как-то раз слёзы в память её показались в очах царя; он живее почувствовал разлуку с Анастасией, как мало могла заменить сию потерю прелестная его черкешенка.

Полудикой красавице всё было чуждо: и язык, и нравы. Молодая царица была поутру в соборе, но мало понимала молитвы и священное пение; присутствовала при торжественном пире, но тут одна новость приводила её в удивление; с пылкою живостью, иногда с восклицаниями, подбегая к блестящим мелочам, она с бесчувственным равнодушием смотрела на всё, что было для русских святынею драгоценных воспоминаний, и взирала с таким же пренебрежением на бояр и воевод, славных заслугами, как и на стольника, подносящего ей чашу с плодами.

Вечером вокруг Марии собрались боярыни и дочери их в богатых нарядах, пестреющих радугою всевозможных цветов: одна перед другою старались веселить царицу играми, песнями, но Иоанна тут не было. Царь остался в своей палате, в кругу любимцев и приближённых бояр, и с князем Юрием сидел за столом на бархатном полавочнике. В углу палаты, на другом столе, сработанном новгородскими мастерами и поддерживаемом резными позолоченными медведями, протянувшими лапы один к другому, стояли на парчовой скатерти две ендовы с крепким мёдом, принесённые четырьмя чашниками. Между царедворцами были Левкий и Вассиан. Одни из гостей подходили к Иоанну, иные стояли поодаль, примечая каждое его движение, и становились то угрюмыми, то весёлыми, смотря по тому, хмурился или смеялся царь. Разговор перелетал из края в край палаты, но более всех говорил Василий Грязной, по должности своей тешить шутками Ионна.

— Царь государь, — сказал он, в лето 7068 от сотворения мира подарил своего шута, Василия Грязного, золотым колпаком, а в 69-е лето, на своей царской радости, не пожалует ли большим кругляком?

Грязной показывал на золотую медаль, отличие знаменитых воевод.

— Пожалуй его, Симеон Бекбулатович, — сказал царь любимцу своему, молодому татарскому царевичу.

Симеон отгадал мысль Иоанна, и шут от его толчка перевернулся на земле несколько раз при громком смехе бояр.

— Доволен ли жалованьем? — спросил Иоанн.

— Челом бьёт на милости Васька Грязной, лишь бы не подчивал его, как немецких послов.

— А разве не весело пировали?

— Сам знаешь, прислуги было много, блюда золотые, а все пустые.

— Как ни честили дорогих гостей, — сказал с усмешкою князь Мстиславский, — что честь, когда нечего есть!

— То правда, — сказал князь Юрий Васильевич.

— Немцы пыхтели, краснели, — продолжал Грязной, — а я-то упрашивал...

— Как Эзопова лисица журавля, — сказал Иоанн, — ты сказал бы по-немецки: за пустое пустым и платят; дани не присылали, а послы их к нам рыщут.

— Так и за подчиванье не взыщут, — прибавил Грязной.

— Поделом немцам! Землёю богаты, а мужеством скудны, — сказал Шереметев.

— И горды, — прибавил князь Горенской.

— Все рыцари их ходили как князья в светлой одежде, — заметил Мстиславский, — а жёны в храм Божий без атласного платья не шли.

— Зато святая Русь одолела немцев, — сказал князь Горбатый.

— Святая Русь! — сказал Грязной. — А спроси, князь, кто строил нам соборы, — ан все немцы, то Аристотель, то Алевизо.

— Твои немцы из итальянской земли, — сказал Шереметев.

— Мне всё равно, — возразил Грязной, — домовой ли в доме, леший ли в лесу, всё тот же бес.

— Репнин ли, Горбатый ли, все адашевцы, — сказал Вассиан на ухо Басманову, а тот повторил Иоанну.

— Бог и слепых умудряет, — сказал князь Горенский. — Немец же выстроил Покровский собор, а как красив!

— Малые главы прижались к большой средней, как дети к матери, — сказал Шереметев.

— Как мы, твои богомольцы, около тебя, государь! — сказал Левкий Иоанну.

— Так, государь-братец, — подтвердил Юрий Васильевич.

— Он и построен в память взятия Казани, — сказал царь, — где со мной были храбрые... — Тут он остановился.

— Вольно тебе было, государь, — подхватил Грязной, — не взять меня под Казань; я дело бы справил не хуже, чебурахнул бы хоть какого великана.

— Как Курбский татарина Янчуру? — спросил Репнин.

— Не о поганых речь, — сказал Грязной.

— Тебе ли так говорить? — заметил князь Александр Горбатый. — Вспомни, что Курбский — оберегатель святорусской нашей земли.

— Да, — сказал, вслушавшись, Грязной, — медведь медовые улья стережёт, только уцелеет ли мёд?

— Этого медведя давно бы пора в зверинец, — сказал небрежно Фёдор Басманов.

— В Ливонии побрал несметные корысти! — проворчал Алексей Басманов.

— Неправда, одна корысть его — слава, — возразил с твёрдостью Репнин.