Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный

Иоанн велел крайнему подать золотой кувшин с вишнёвым мёдом, сам налил серебряную стопу и вдруг опрокинул на Грязнова.

— Пей за то, что весело шутишь!

— Вот как, братец-государь, — сказал, простодушно засмеявшись, Юрий Васильевич.

Раздавался шумный хохот, алый мёд лился ручьями с головы Грязнова на парчовую скатерть.

— Князь Воротынский и зван был на твой пир, да не приехал, — сказал Иоанну Алексей Басманов, заикаясь от мёда.

— Сидят пасмурные, поникши головой, — шептал Левкий, указывая на Репнина и сидящих возле него, в углу палаты, князя Горбатого, Шереметева и юного князя Оболенского. — Замечай теперь, государь, замечай лица и мысли и отличишь верного раба от изменника. Кто скучает за весёлым пиром, у того злое на уме.

— Адашевцы осуждают нас, — сказал царь.

— Не повторяли и песни в честь тебя, государю, — сказал Скуратов.

— И Молчан горюет, как будто в беде, — заметил со злой усмешкой Алексей Басманов, указав на дьяка Молчана Митнова, так прозванного за его молчаливость.

— Пей, Молчан, — сказал молодой Фёдор Басманов, — пей за весёлых гостей!

— Шестой кубок! Нет, не пью я мёда из твоих горьких рук...

— Государь! Молчан досадил мне и не пьёт кубка за твоё веселье, — жаловался Басманов царю.

— Я научу его веселиться! — гневно сказал Иоанн.

Но вошёл брат царицы, князь Михаил Темгрюкович, и разговор Грязного с черкесом на время укротил гнев Иоанна.

Иоанн, чувствуя всю необходимость и важность деятельности самодержца, возвратился к царским трудам. День его начинался с рассветом. Он выслушивал приближённых сановников, читал челобитные, разбирал посольские статьи и разряды, решал сомнения боярской думы и карал нарушителей закона. В то же время он спешил с приготовлениями к войне в месть за отказ Сигизмунда Августа. Воеводам объявлен был поход, и опальный князь Курбский должен был, по повелению царя, выступить из Москвы с полками под Псков.

— Да заслужит за вину свою послушник Адашевых! — сказал Иоанн.

Впрочем, уже не доверяя Курбскому главного начальства, он избрал старейшими воеводами бояр, ему неприязненных.

Княгиня страшилась и подумать о разлуке с супругом.

— На горе мне оставаться! — говорила она ему. — Позволь мне с сыном ехать за тобой в Псков!

— Гликерия, — сказал князь, — не в обычай жёнам сопровождать воевод в их ратных походах.

— Друг мой, князь Андрей Михайлович, не стало родных моих, а без тебя мне весь свет опустеет; умру я с тоски!

— Подумай, Гликерия, что скажут, когда увидят в военном стане сына и жену Курбского.

— Позволь мне видеть Псковопечерский монастырь, помолиться о Спасении твоём! Разве жёны воевод не ездят на богомолье? Вспомни, что ты сам обещал свезти меня к печерским угодникам.

— Добрая жена! Не одно благочестие внушило тебе эту просьбу. Знаю, что ты боишься за меня.

— Так не скрою, — отвечала княгиня. — Всё принуждает меня следовать за тобою, опасение и любовь. Боюсь твоего пылкого сердца. Кто без меня успокоит тебя? Юрий, проси со мною отца твоего!

Курбский согласился, чтобы Гликерия, чрез несколько дней после отъезда его, в сопровождении Шибанова отправилась с Юрием из Москвы в Псковопечерскую обитель, поручив юную свою питомицу княгине Евдокии Романовне, супруге князя Владимира Андреевича. Курбский снял со стены древнюю прародительскую броню, облёкся в доспехи и, простясь с родными и друзьями, выехал из дома, но на пути к своей ратной дружине посетил митрополита Макария.

С радостным лицом вышел к нему старец-первосвятитель.

— Знаешь ли, князь, — сказал он, — какой гость в доме моём? Ты не ждал его видеть, а он уже спрашивал о тебе.

— Святой владыко! Не возвратился ли Феодорит? — спросил с радостью Курбский.

— Пойдём и увидишь, — сказал митрополит, подавая ему руку, и, поддерживаемый князем, отворил дверь в тёплые сени и повёл его по деревянной лестнице в верхнюю светлицу.

Дверь была не заперта. Несколько человек стояли там; Курбский, не замечая их, бросился к сидящему иноку, убелённому сединами, но ещё бодрому видом. Инок обернулся, увидя вошедших митрополита и князя Курбского, хотел встать, но воевода не допустил.

— Возлюбленный старец, отец мой духовный! Как сладостно мне узреть тебя, как прискорбно было не видеть честных седин твоих!

— Здравствуй, любимый сын мой духовный! Привет тебе от святого гроба, от животворящего креста Господня. Но зачем ты, первосвятитель, привёл его? Не в труд бы мне сойти к вам; здесь у меня тесно.

— Князь не осудит, — сказал ласково митрополит, — здесь все люди Божии.

— Так, владыко, — отвечал Феодорит, — это мои ближние братья; скудны они, но Бог-Промыслитель мне посылает на их долю.

Митрополит окинул взором стоящих, и все с благоговением поклонились ему до земли. Возведя взоры на Макария и чтя в нём верховного пастыря церкви, они безмолвствовали. Митрополит не в первый раз видел, что гость его, не утомляясь трудами и долгим странническим скитанием, пользовался каждой минутой для благодеяний, называя себя слугою всех.

— Время отпустить их, — сказал Феодорит.

Затем он разделил между бедными несколько просвир и, взяв полную горсть серебряных денег из кожаного кошеля, встал и каждому подавал, во имя Господне, сколько внушали ему сострадание и прозорливая внимательность. Тогда дети и старцы, забыв присутствие митрополита, бросились целовать руки и одежду инока, но Феодорит, поспешно отстранясь, сказал:

— Братья и дети, благодарите Божий промысел, а не меня, грешного скитальца; не моё добро раздаю, а что Господь послал вам чрез раба своего.

И все набожно стали молиться пред иконою, и с восторгом благодарности вышли из светлицы. Тогда черноризец, сев с двумя своими духовными сыновьями — митрополитом и Курбским, радостно с ними беседовал.

Курбский расспрашивал его о недавнем путешествии в Царьград и удивлялся, что Феодорит, при самой глубокой старости, в ничто вменяет труды.

— Вспомни, — сказал Макарий, — сколько он странствовал; тринадцати лет оставил родительский дом и пошёл на Соловки жить среди студёного моря, но учитель его был учеником святого Зосимы Соловецкого.

— О, сколько Бог послал тебе благодати, отец мой! — говорил Курбский, обратясь к Феодориту. — Ты видел и Александра Свирского?

— С божественным Порфирием он провёл многие лета в пустыне, — сказал митрополит.

Феодорит возвёл взор к небу; глаза его наполнились слезами.

— Сыны мои! — проговорил он тихим голосом. — О блаженных днях вы напоминаете мне! В пустыне покой мой.

— Вся жизнь твоя — подвиг! — сказал Курбский. — А сколько принял ты нужды, сколько потерпел от клевет!