Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине

– Английские гарантии безопасности Польше ситуацию, по большому счёту, даже улучшают. Смотрите. Польша опирается на Англию. Англия, Франция и Россия опираются друг на друга и на свой антивоенный договор – прошу заметить, не антигерманский в узком национально-политическом смысле, но именно антивоенный, поскольку он обязывает к действиям только в случае нападения Германии на какую-либо из трёх перечисленных стран, а в силу гарантий Англии Польше – то и в случае нападения на Польшу. При этом, с другой стороны, Германия и Россия опираются на Россию и Германию, гарантированно получая одна от другой всё, что им нужно для укрепления собственной обороноспособности. Поэтому все успокаиваются. Никто не чувствует себя припёртым к стенке. Ни над кем не нависает никакой дамоклов меч. Ни у кого не возникает обманчивых соблазнов. Все осознают, что ни единый конфликт не может быть локализован и любая военная авантюра немедленно приведёт к новой общеевропейской катастрофе. В этих условиях наши разногласия с Польшей по поводу Данцига и восточнопрусского коридора могут быть решены на переговорах неторопливо, хладнокровно и взаимоприемлемо. Более того – только в такой обстановке они и могут быть решены!

Как ни старался я быть сейчас не более чем звукозаписывающим устройством, оставив все мысли и эмоции на потом, тут не удержался. Боюсь, даже в моём взгляде могло мелькнуть недоверие. Неужели посол не знал, что война с Польшей для Гитлера уже решённое дело и даже сроки назначены? Или он полагал, что это всего лишь обычные, на любой случай жизни генерируемые генштабами планы, и такие, и этакие, что сами по себе они ничего не значат и могут быть в любой момент отправлены в мусор, если обстановка изменится?

А вдруг Берлин разыгрывал своего фон-барона втёмную?

Стало тоскливо.

Неужели все хорошие, искренне заботящиеся о мире и благе люди всегда обречены на то, чтобы окаянное, неизбывно подлое и непременно тупое начальство разыгрывало их втёмную?

Но тогда, возможно, и я…

Нет. Не похоже, чтобы Коба… Не потому, что он такой уж честный и благородный. Ха-ха. Но просто не для чего. Во всяком случае, пока. Не вижу, кому и какую дезу он мог бы попытаться втюхать моим чистоплюйством.

Однако то, что всех нас разыгрывает втёмную история, – факт.

Чем жарче мы что-то и кого-то любим, чем отчаяннее пытаемся откуда-то выпутаться, чему-то научить, кого-то спасти, кому-то дать шанс – тем с большим аппетитом история кормится нами.

Но даже это, даже это…

Даже самое выстраданное, самое безысходное понимание того, что чем яростнее ты бьёшься, тем всего-то более качественным антрацитом оказываешься в топке, не даёт оправдаться перед собой, если сложишь руки. Не даёт больничного листа с освобождением от человеческой жизни и разрешением подменить её безвольным переплясом щепки в порожистом потоке, пусть и способной язвить и потешаться.

– Я внимательно слушаю вас, граф, – вернувшись к реальности, сказал я.

– Мне показалось, вы о чём-то глубоко задумались, – ответил Шуленбург, молчавший, наверное, уже целую минуту.

– Это правда, – признался я, невольно улыбнувшись. – Но сейчас я снова весь внимание.

Он глубоко вздохнул.

– В течение нескольких месяцев, по крайней мере начиная с ноября, я и мои единомышленники в Берлине всячески пытались довести эти, и ещё множество подобных доводов до нашего руководства. И по официальным инстанциям МИДа, и любыми иными способами. В последние недели наши усилия, похоже, увенчались успехом, и высшее руководство Рейха, я сужу по многим признакам, начало склоняться именно к этой политике.

– Я могу вас только поблагодарить и поздравить, – осторожно сказал я.

Он угрюмо наклонил лысую длинную голову так, что едва не воткнул хрящеватый нос и усы в стынущий кофе.

– Я не знаю, стоит ли меня поздравлять, – сказал он глухо. – Может быть, лучше проклясть и не верить ни единому слову. Ни моему, ни вообще кого-либо из немцев, что будут сулить вам мир и дружбу. Дело в том, что я не могу поручиться, принята ли эта политика руководством Рейха искренне, как долгосрочная и обязывающая, или в Берлине решили воспользоваться нашими планами, чтобы использовать ресурсы СССР для решения конкретной задачи – разгрома Польши, а затем вести дела, не придавая договорённостям, за которые я так боролся, ни малейшего значения. Понимаете, – с болью сказал он, – я этого не знаю! Вот сейчас я говорю с вами, и мне неведомо, спаситель я или подлый обманщик.

Эта вспышка отчаянной откровенности потрясла меня. Рыцарский доспех уже не плясал, а плакал.

– И вот что я хочу вам сказать, – проговорил он, справившись с волнением. – Вот о чём я хочу попросить. Вот для чего я всё это, собственно, затеял.

Опять помолчал.

– Ситуация меняется едва ли не каждый день. Намерения могут меняться вместе с ней. То, что вчера было планом дезинформационного прикрытия, в изменившихся условиях может стать планом реального конструктивного взаимодействия. И наоборот. Поэтому… Поэтому… – Он глубоко вздохнул, будто собрался нырнуть с высоты. – То, что я предлагаю… о чём прошу… очень рискованно. Я понимаю. Как отнестись к моим словам, решать вам и только вам. Но когда в Кремль начнут поступать те или иные наши официальные предложения, через меня или по каким-то иным каналам, более выгодные, менее выгодные, постарайтесь отнестись к ним с пониманием. Я не могу исключить, что в данный момент они будут обманом, но они могут перестать быть обманом и стать основой для союза. Даже если некий уровень отношений достигнут лишь с целью усыпить бдительность партнёра и затем от них отказаться, то в случае, если отношения устраивают и приносят пользу, от них можно захотеть не отказываться. А я и мои единомышленники со своей стороны будем делать всё возможное, чтобы так и случилось.

Он запнулся на мгновение и добавил:

– Вот что я хотел вам сказать.

И вдруг решительно взял свой стакан кофе и выпил большими глотками. Плёнки к этому времени успели осесть на дно, но Шуленбург испил чашу до дна, точно теперь, после всего, что он мне наговорил, не боялся уже ничего. Даже русского кофе.

Хорошенькое дело, подумал я.

По сути, он сказал вот что: мы вас в ближайшее время начнём разводить по-крупному, а вы сделайте вид, что повелись. А если в итоге взаимного разводилова возникнет нечто, устраивающее нас обоих, то к этому разводилову мы обоюдно возьмём да и отнесёмся так, будто и сначала то была самая что ни на есть искренняя политика, и продолжим её уже всерьёз.

Ничего себе.

А если что не так, возьмём да и опять перерешим – и то, что сделалось было искренней политикой, опять превратится в разводилово?

Неужто фон-барон такого не предвидит?