Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

— Я знаю о ваших намерениях, пусть бог благословит вас. Спасайте родину и этого злополучного короля, пока еще время, спасайте! — Голос ее оборвался, сдавленный слезами, брызнувшими тонкой жемчужной ниткой.

Заремба, не веря собственным ушам, сидел в безмолвном изумлении.

— Никто как бог! — крикнул вдруг попугай.

Север оглянулся и, встретившись с блестящими глазами монаха, сделал беспокойное движение.

— Это испанец. Он не понимает ни слова по-польски, — успокоила его кастелянша. — Не доверяйся только ни в чем ни кастеляну, ни Изе, — предостерегла она его многозначительно. — Я знаю, что ты всей душой отдался делу спасения родины, и, если бы мой Стась был в таком же возрасте, я отдала бы его без единого стона: пусть идет, куда призывает всех честных долг и честь. Вчера вечером был у меня отец с князем Каролем и гетманом...

— Воевода! Князь «Пане Коханку»? И гетман Браницкий? — повторил он с изумлением имена давно умерших.

— Да, — подтвердила она спокойным, простосердечным голосом. — Они посещают меня иногда. Вчера отец велел мне содействовать благополучному исходу ваших планов. Денег на руках у меня нет, много моих средств вложено в банки Прота Потоцкого, а остальные в руках у кастеляна. Но у меня есть еще мои бриллианты и другие драгоценности, пускай они сослужат свою службу против врагов, — вынула она из шифоньерки туго набитый мешочек из зеленой замши, тщательно завязанный и запечатанный. — Я собиралась послать в Ченстохов, — улыбнулась она, высыпая себе на колени целый каскад застывших радужных брызг. — Капостас сумеет их хорошо продать, — перебирала она их кончиками пальцев с плохо скрываемым удовольствием.

— В этой разноцветной застывшей росе были кольца в старинной оправе, нитки жемчуга, серьги, браслеты, усыпанные каменьями, застежки, пуговицы от кунтушей, эполеты, резные печати из рубинов, высокие золотые гребни, унизанные жемчугом, цепочки, флаконы для духов, долбленные из кораллов и аметистов. Было и много неоправленных каменьев. Немалое богатство заключалось в этой кучке золота и самоцветов, сверкавших чудесными красками.

— Не купит ли граф Мошинский? Он любит драгоценности, — проговорила она тихо, ссыпая их обратно в мешочек. — Все это пустые, детские игрушки. Как порадуется отец, когда я расскажу ему об этом, — прибавила она, вручая ему мешочек.

Изумление Севера начинало граничить с испугом. Он смотрел на нее с беспокойством, но она сидела, как и раньше, спокойная, красивая, в полном уме и с застывшим в углах губ страданием.

Шутка это или игра больного воображения?

— Заглядывай ко мне, — проговорила она с кроткой улыбкой. — Я тебе всегда буду рада. Возьми эти драгоценности и спрячь.

Заремба с глубоким удовлетворением спрятал драгоценности по карманам, но был так смущен и взволнован всем происшедшим, что вышел из комнаты шатаясь, словно пьяный.

В будуаре за стеной слышны были громкие голоса Изы и камергера. Они о чем-то горячо спорили. Через плохо закрытую дверь доносились грубые ругательства. Злые, жестокие, язвительные слова Изы свистели в воздухе, точно хлесткий, неумолимый бич. Началась у них ссора, конечно, из-за денег и из-за любовников, а кончилась слезами и истерическими рыданиями Изы и хрипом камергера, сопровождавшимся стуком опрокидываемой мебели.

Заремба собирался уже уйти, когда из будуара выбежал камергер и громко позвал своего Кубуся, чтобы тот подал ему лекарство. В ожидании камергер подхватил Зарембу под руку и скрипучим голосом стал поучать его, повторяя над самым ухом:

— Не женитесь, сударь, на модной панне. Лучше повесьтесь раньше, чем потом глотать обиды и насмешки... — И, не дожидаясь ответа, заковылял через всю комнату, опираясь на толстую трость и продолжая проклинать женщин.

Он был одет в выходной фиолетовый фрак с богатым шитьем, в белые чулки на кривых ногах и парик с косичкой, покрытой золотою сеткой, — сгорбленный, больной, какое-то жалкое подобие человека, но с лицом очень умным и проницательными глазами.

Заремба чувствовал к нему жалость и готов был разговориться с ним. Но в это время вошла Иза с книгой в руке, нарядная, красивая, как и всегда, и села у окна в глубокое вольтеровское кресло. Она как будто старалась скрыть кипевшую еще в душе ее злобу искусственной улыбкой, презрительной складкой у рта. Кивнула головой Зарембе, и ее карие глаза скользнули по его лицу равнодушно и словно не замечая его. Он почувствовал это с болью и ответил тоже пренебрежительным взглядом, заговорив еще громче с камергером. И точно в воздухе мало еще нависло враждебности и недовольства, вбежала Тереня, вся раскрасневшись, в слезах и волнении, бросилась к Изе и разразилась истерическими рыданиями, а за нею вбежал Марцин, ни с кем не здороваясь, остановился, щипля свои усики, повел грозно глазами и обратился к Северу:

— Выйди со мной, у меня к тебе важное дело, — шепнул он ему хмуро.

— Сейчас не могу, жду кастеляна. Под вечер буду в погребке Дальского. Подожди меня там.

— Ты едешь на бал к Зубову?

— Сегодня? Если справлюсь со спешными делами, загляну на минутку.

— Все собираются на это празднество, даже Тереня.

— А она там на что? — проговорил Север с умыслом громко.

— Тереня едет со мной, — отрезала Иза, пронизывая его взглядом.

— Тереня останется дома! — вскипел Марцин, весь красный от волнения.

— Вы присваиваете себе право диктовать ей, что она должна делать?

— Ведь она моя невеста, у меня есть кое-какие права по отношению к ней.

— И поэтому вы хотите на ней учиться быть тираном. Что-то больно рано показываете когти! — усмехнулась она с сокрушающим высокомерием. — Я беру Тереню под свое наблюдение, — этого с вас не достаточно?

— Весьма почтен этой честью, остаюсь, однако, при своем мнении.

— Ну и оставайтесь при своем строптивом мнении, а я Тереню все-таки беру с собой... — Она повернулась к Зарембе. — Мы ведь будем там не одни, с нами едет целое общество. Бал обещает быть великолепным, со множеством сюрпризов. Ты, конечно, едешь с нами?

— Не думаю, однако, чтобы это было подходящим делом для панны Терени, — ответил он холодно, глядя на нее в упор вызывающим взглядом.

— А для кого же ты считаешь это подходящим?

Ее задели его слова, и, раздраженная его тоном, она остановилась перед ним в грозном ожидании.

Он не стерпел ее презрительного тона и рубнул с плеча, не задумываясь:

— Только для так называемого высшего света, а не для благонравных девиц.

— Катон! — бросила она ему насмешливо, срывая заодно свою месть за воскресное разочарование.

— Всего-навсего отставной артиллерийский поручик Север Заремба, пани камергерша, — бросил он ей так же язвительно, с дерзким вызовом во взгляде, поклонился и отошел в сторону.