Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

— Мой верный человек, которому удалось пробраться в лагерь.

— Хотя бы голову пришлось сложить, а я должен освободить его из плена. Бедный парень! — Заремба был в отчаянии, ломал руки.

— Пол-эскадрона «мировских» может сесть в седло. Сташек сговорился с ними.

— Против целого полка я не выйду. Бедняга сидит закованный вместе с полсотней таких же, как и он: не знает, когда их отправят и куда. Не придумаю, право, что и предпринять! Я так боялся за него. А может быть, эту самую партию и повезет к Меречу Иванов, приятель Качановского? — Оживился вдруг, в глазах загорелось принятое решение.

— Подождите меня, отец, у меня на квартире. Я приду с капитаном, мы вместе взвесим один план. Случилась же беда!

впились в него преданным взглядом. Он же, подняв бокал, проговорил коротко:

— Смерть или победа!

— Смерть или победа! — ответили все дружно, разбивая бокалы о пол.

Непроницаемая тьма царила под макушками сосен и глухая полночная тишина, лишь изредка нарушаемая бульканьем воды в Немане, струящемся в темноте, какими-то шорохами, похожими на подавленный вздох, или сухим треском падающих сучьев. Было далеко за полночь. Звезды светились уже тускло, едва заметные на широком, окутанном сероватой дымкой пологе неба. Стояла глубокая тишина уснувшей земли, струилось теплое благоуханное дыхание лесов.

— Едут, слышны голоса в тумане! — шепнул вдруг отец Серафим, прикладывая ухо к земле.

Действительно, со стороны Гродно доносились отдаленные, еще неясные отголоски.

— Через полчаса должны быть здесь...

— Скорей бы, надоело мне это ожидание. Что пани подкоморша? — спросил Заремба.

— Обещала поместить хотя бы всех. Тут же при мне отправила с нарочным спешное письмо в имение своему приказчику. Горячая патриотка. А для вас готова на что угодно...

— А как перевоз через Неман? — спросил Заремба, недовольный затронутой отцом Серафимом темой.

— Готов. Трояковский умница, ведет баржи с хлебом и быками в Пруссию. И как раз пришлось ему задержаться под Меречем. Если понадобится, мигом перевезет всех на другой берег, а там уже дело Качановского вывертываться, если будет послана погоня.

— Кричат с Немана. Там наши караульные! — вскочил Заремба, тревожно прислушиваясь.

— Плотовщики перекликаются, — успокоил его отец Серафим. — Ночуют где-то у берега. Несколько дней уже Неман так и кишит судами. Говорят, несколько магнатов получили от Бухгольца разрешение свободного сплава хлеба и быков в Пруссию. Вот и торопятся. Отправляют большие партии.

— Купил этим их голоса при баллотировке трактата. Где вы видали нынче Качановского?

— На квартире у Иванова. Переобул его, говорил кто-то, в свои сапоги и делает с ним что захочет. Совсем стали друзья-приятели. Заглянул я туда за подаянием. Пьют в веселой компании. Капитан сделал вид, будто первый раз видит меня в глаза, и начал трунить надо мной и сквернословить по моему адресу. На прощанье все же бросил мне дукат.

— Всегда готов швыряться и своим и чужим.

— Мошна у него туго набита. Заявил, что согласен перейти на службу к царице. Цицианов пообещал произвести его в полковники и выдал большой аванс. Немало, вероятно, выиграл у них и в картишки. Как-то сказал мне, — с недругов надо рвать что и где придется, чтобы тем легче взять их потом за глотку...

— Слишком, однако, он рискует, ставит на карту свою честь...

Не бойся, пусть от сплетен про тебя хоть вся округа ахнет:

Кто не ест чеснока, от того чесноком не пахнет...

Это он может смело сказать и про себя. А делу нашему принесет большую пользу. Вывернется он из всей этой истории легко, хватит у него находчивости. А вы, поручик, потом обратно в Гродно?

— Чтобы отвлечь подозрения, мне надо будет показаться в обществе и поболтаться в разных местах. Кроме того, у меня много незаконченных дел. Эта несчастная история с Кацпером застала меня врасплох...

— Поражаюсь я вашему отношению!

— Он мне ближе, чем брат родной. Боюсь только, как бы его не отправили в Гродно проселочной дорогой, под усиленным конвоем.

— Вчера еще я видел его в лагере в Лососне, и он меня тоже заметил. К сожалению, подойти нельзя было, караулы мешали. Готов, однако, поручиться, что отправляют его вместе с другими. Если бы удалось напасть на них врасплох, отбить Кацпера и ускакать. Мне знакомы все броды на Немане...

— Хвалю вашу рыцарскую отвагу, отец, но наш долг отбить всех в Мерече. Гласко со своими людьми поджидает уже где-то за городом. Мацюсь, — повысил он слегка голос, — полезай-ка на сосну и посмотри в сторону Гродно! Не пора еще драться, — шепнул он монаху, — перебьют нас всех до единого. Наше предприятие удастся, если навербованные рекруты взбунтуются, перебьют конвой и разбегутся. Вот тут-то нужна голова Качановского, чтобы устроить нам удобный момент для нападения.

— Вот почему ваши солдаты переоделись уличными оборванцами...

— Смею доложить, ваше благородие: видны уж огни факелов, — отрапортовал вполголоса Мацюсь.

— Хорошо. Лошадям обмотать копыта, ноздри обернуть тряпками, караулы с берега стянуть, отступить на полвыстрела и ждать команды.

Тень Мацюся скрылась бесшумно. Заремба приложил ухо к земле, прислушиваясь. Ясно доносился уже скрип телег и топот лошадей.

— Уж лучше бы драться скорей, чем так выжидать, — пробормотал отец Серафим.

Тишина поглотила их шепот. Лес стоял над ними, погруженный во тьму, глухой и словно оцепеневший во сне. Смолистый запах радовал; иногда тихо шуршала вверху сосновая хвоя или незамеченная ветка мягко щекотала лицо. Оба сидели на корточках у зарослей низкого березняка. Широкая дорога серела перед ними, точно полотнище холста, склоненные над нею сосны, казалось, смотрели в ту сторону, откуда доносился все громче и громче стук колес и звуки какого-то оркестра.

— Иванов со своей ротой замыкает шествие, — шепнул монах.

— Я думал, что он поедет вперед. Надо нам отойти подальше от дороги.

Проползли на несколько шагов глубже в лес и припали к земле неподвижно, так как во тьме начали вырисовываться серые, едва заметные тени едущих. Впереди ехал казацкий дозор, во всю ширину дороги, редко цокая копытами и сонно покачиваясь на лошадях. На некотором расстоянии от него катились запряженные четверкой крестьянские телеги, устланные соломой и заполненные лежащими людьми. Их конвоировали драгуны, растянувшиеся гуськом по обеим сторонам дороги. Ехали довольно медленно, несмотря на частые подстегивания лошадей и покрикиванье возниц: лошади тащили с трудом из-за песчаной дороги и легкого подъема. В самом конце ехали две колымаги в сопровождении казаков с факелами, вздетыми на пики, переполненные веселой компанией, которая развлекалась содержимым бутылок и поминутно разражалась пьяными криками и смехом. Раздавались звуки балалайки, которым вторили такие песни, крики, смех и звон разбиваемых о колеса бутылок, что весь лес наполнялся перекатывающимися отголосками и отвечал звонким эхом. Свет от факелов окружал багровым дымящимся заревом экипажи. В нем легко было различить лица всех едущих. Качановский сидел в первом экипаже, больше всех пил и громче всех кричал. Проезжая мимо спрятавшегося в темноте Зарембы, словно почувствовав его присутствие, он привстал на сиденье и рявкнул зычным басом условную песню: