Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

Впрочем, речи мои понравились девушке, тем более что я обещал отдать ей все, что имею. Поскольку она жила только с матерью, тоже поступавшей как ей заблагорассудится, и могла сама собой распоряжаться, наше супружество вскоре было решено. Весть о нем распространилась по всему краю: знатные семьи, жившие по соседству, начали поздравлять нас, девушка, уже не сомневаясь, что скоро я стану ее мужем, стала позволять мне небольшие вольности, не оскорблявшие ее достоинства и призванные лишь сильнее возжечь мою страсть, и между нами вскоре произошло нечто, доказавшее ей, что я отнюдь не так стар, как выгляжу, — но приличия вынуждают меня умолчать об этом. Никакой юноша не мог бы выказать столько пыла. Я рассказываю об этом, чтобы напомнить: никогда не угадаешь, что у девушек на уме; невеста часто замечала мое влечение, но до времени ни о чем таком со мной не заговаривала, зато однажды Господу было угодно открыть мне, что, женившись, я сделаю несчастной и ее и себя. Мы пошли к вечерне, после которой она, чье благочестие не было тем удовлетворено, захотела послушать и повечерие, и когда запели гимн, то при словах «ne polluantur corpora» {412} попросила меня, чтобы со мной такого больше не происходило. Я понял, сколь она искушена, и, удивившись, поинтересовался, кто же ее так просветил в этом деле. Она покраснела и потупилась. Чем больше я наблюдал за ее смущением, тем сильнее убеждался: моя невеста скрывает какую-то тайну, а поскольку терялся в догадках, откуда девушка, тем более та, которую я собирался назвать супругой, знает такие деликатные подробности, решительно потребовал ответа. Она искренне призналась, что когда гостила у одного из своих родственников (имя она мне назвала), тот, хотя и был женат, ворвался к ней в спальню и в своей похоти зашел так далеко, что ей волей-неволей пришлось испытать вещи, о которых прежде она и не догадывалась. Этого было довольно, чтобы счесть этого человека влюбленным в мою невесту. К тому же он обладал крупным состоянием, и я, памятуя, каким уважением с ее стороны он пользуется, счел ее признание лишним свидетельством того, что она неравнодушна к нему и сама. Одним словом, во мне пробудилась ревность, — точнее, мне показалось, будто я еще не забыл это чувство, но должен сказать по правде, что девица была столь же прекрасна, сколь и добродетельна. И случилось так, что в самый день свадьбы я оседлал коня и уехал от невесты под предлогом устроения каких-то дел, написав ей пространное письмо, в котором боролись любовь и ревность и которое я закончил заверением, что хотя и не перестану любить ее, но никогда не женюсь. Ввиду столь разительной перемены супруги де ***, не понимая, что произошло, попытались нас примирить; однако ни ее обида, ни мое смятение тому не способствовали, так что я попросил воздержаться от бессмысленных хлопот: решение это мое и зависит только от меня. Имей я дело с корыстной особой, та наверняка потребовала бы у меня компенсации, и мне нечего было бы на это возразить, но эта, сохранив достоинство, как и подобает знатной даме, не только воздержалась от подобной низости, но и вернула все мои подарки. Я отказался принять их назад, а тому, кто их привез, ответил: я дарил эти безделушки от чистого сердца женщине, которую очень люблю. Впрочем, поскольку иные стоили по двести или триста пистолей, она вторично отослала их мне, попросив, если я опять не захочу их принять, отдать супругам де ***.

Так и закончилось мое сватовство — в его неудаче я бы раскаивался еще больше, если б имел средства обеспечить той девушке счастливую жизнь. Когда же моя рассудительность пришла на помощь ревности — чувству, быть может, по силе уступающим моей любви, — я задумался: а чем мог окончиться этот брак и что за доля ожидала бы жену и детей после моей смерти. Что ни говори, а Бог управил наилучшим образом — эта девушка не заслуживала столь горестного будущего.

Тем временем, если я только не желал окончить свои дни у супругов де ***, мне пора было возвращаться, а так как они по-прежнему стремились всеми силами удержать меня, я сказал, что в Париже у меня возникло неотложное дело. Они хорошо понимали, что это всего лишь отговорка, и поэтому, ничего мне не сказав, велели спрятать мои седла. Когда я послал слугу седлать коней, тот возвратился, объявив, что уехать невозможно, пока седла не будут возвращены. Для виду я спросил у своих хозяев, — понимая, что не смогу их переубедить, — и покорно поинтересовался, как долго еще они захотят оставить меня в своем доме. Неделю, — таков был их ответ, и я покорился, ибо выбора у меня не оставалось. Думаю, супруги прекрасно знали, чего дожидались, и, вне всякого сомнения, хотели меня женить, невзирая на недавнюю историю. Только вот хлопотали они не обо мне, а скорее уж о своей дочери — после всего произошедшего она была счастлива найти мужа, который ее обеспечит и, во что еще труднее поверить, станет не просто любить, а обожать. Неделя уже подходила к концу, и я рассчитывал уехать на следующий день, как вдруг спустя три-четыре часа после обеда супругам де *** доложили, что с ними желает говорить неизвестный дворянин. Те велели впустить гостя, и появился человек изящно одетый, но державшийся так необычно, что с самого начала я принял его за иностранца и не ошибся: стоило ему заговорить — и стало понятно, что он швейцарец. Мешая французский язык с жаргоном, он сказал хозяевам, что, будучи весьма хорошо о них наслышан, стал их слугой еще раньше, чем вошел сюда, а уж удостоившись чести познакомиться с ними лично, готов и ко многим более важным услугам, если они позволят оказать им таковые. Этот комплимент был немного натянут — во всяком случае, таким он мне показался; однако гость произнес его учтиво, и я сделал вывод, что он отнюдь не из тех, кто принял марионетки Бриоше за чертенят, то есть, встреться он мне у себя на родине, я мог бы увериться, что и среди швейцарцев не меньше разумных людей, чем среди других народов. Впрочем, мое заблуждение вскоре развеялось совершенно — мне довелось узнать, что даже если швейцарцы и наделены каким-то умом на свой лад, то порядочностью он не всегда сопровождается. Итак, после вышеупомянутого приветствия вновь прибывший сообщил господину де *** и в особенности его супруге, что, увидев мадемуазель их дочь, влюбился в нее и, если они разрешат ему посвататься, на свете не будет человека счастливее; по его словам, он женился бы, не спрашивая, но, будучи иностранцем и хорошо помня, к чему обязывает его долг, тем более в отношении людей их положения и достоинств, делает официальное предложение; ему не важно, сколько они дадут за своей дочерью, и хотя сам он беден, зато ему выпадает случай жениться на женщине, которая будет обязана ему своим положением; он командует ротой, стоящей по меньшей мере доброго поместья, и имеет пятьдесят тысяч франков наличными; правда, дочь их он встретил в таком заведении, откуда француз нипочем не возьмет себе жену, однако же, далекий от предрассудков и убежденный, что все, что бы о ней ни говорили, — не более чем наветы, он не видит даже и в проступках, возможно имевших место, ничего такого, что не заслуживало бы прощения: в его стране большей преступницей считается не оступившаяся слабая девушка, вынужденная зарабатывать предосудительным ремеслом, а женщина на мужнином содержании, которая, пренебрегая своей честью, наставляет благоверному рога, ибо, согласно общественному мнению, в сей грех можно впасть только из-за распутства, а таковому нет оправдания.