Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова

— Мой земляк, — не преминул похвастаться Созинов.

— Я знаю.

Не было дня на огромном участке корниловского отряда, чтобы хунхузы не нападали на железнодорожных рабочих, на фанзы строителей, на посёлки; они даже пытались останавливать составы, но охрана выстрелами из винтовок отгоняла «краснобородых» от вагонов; не зафиксировано ещё случая, чтобы хунхузы одолели поезд, а вот железнодорожных рабочих щипали здорово.

По прикидкам Корнилова выходило, что нужна ещё одна бригада — или, по пограничной терминологии, отряд, — чтобы навести на дороге порядок.

Он вычертил схему, на нитке дороги обозначил крупные станции — Шаньчжи, Ачен, Вэйхэ, Муданьцзян, Суйфыньхэ, на которых хунхузы стараются не появляться, обозначил посёлки, находящиеся в тайге, красным карандашом обвёл те точки, где разбойники появляются чаще всего, и невольно зажмурился: в глазах рябило от красного цвета.

Но и среди красного густотья у хунхузов имелись свои, наиболее любимые точки, Корнилов обвёл их посильнее. Ряби стало больше.

Пограничные посты Корнилов обвёл синим карандашом, около каждого поставил число, на сколько бы человек он увеличил пост, чтобы местность можно было постоянно прочёсывать, как гребёнкой. Плюс неплохо бы иметь подвижные группы, которые можно на конях либо дрезинах перебрасывать из одного горячего места в другое, плюс лечебные команды в живописных местах, куда можно было бы отводить людей на отдых, учёбу, восстановление, ежели человек здорово пострадал в схватках с хунхузами и в глазах у несчастного начали прыгать проворные кровавые чёртики... В общем, выходило, что отряд надо увеличивать как минимум в полтора раза.

Полковник сочинил бумагу — черновик её слепил за один вечер, потом сделал несколько поправок и переписал текст начисто. Тщательно поправил документ, расставил запятые и, когда фельдъегери из штаба корпуса привезли очередную почту, отправил с ними бумагу в Харбин. Попросил передать её лично генерал-лейтенанту Мартынову.

«Фельды» сели в почтовый вагон и отбыли в Харбин.

Отправил Корнилов бумагу и будто в пустоту какую угодил — ничто не шло в голову. Надо было немного отдохнуть. Таисия Владимировна вместе с детьми, с Натальей и Юркой, находилась в Петербурге, у отца, который в последние годы здорово сдал, согнулся, словно бы попал под удар сокрушительной паровой бабы, поседел, движения у него сделались неверными, рассеянными, речь временами пропадала совсем, он часами не мог произнести ни одного слова, только беспомощно шевелил губами. По лицу его катились слёзы. Таисия Владимировна чувствовала: если она уедет, то отца очень скоро не станет, без неё он быстро отправится в мир иной, поэтому Петербург не покидала.

Полковник Корнилов это понимал и не препятствовал Таисии Владимировне, хотя очень скучал по ней. Особенно плохо было, когда он оставался один, за окном чернела тоскливая долгая ночь, в этот поздний час полковник отпускал даже ординарца, в виски натекала затяжная саднящая боль, сердце наполнялось печалью. Приступы одиночества были такими ошеломляюще глубокими, сильными и продолжительными, что на глазах иногда наворачивались слёзы. Человек не может быть один, он создан для общения, для жизни с другими людьми, он очень быстро сгорает, если остаётся один.

Светлые минуты наступали, когда от жены приходило письмо, пространство вокруг разом наполнялось теплом, сам Корнилов делался совершенно другим человеком — у полковника даже становилось иным лицо, он начинал улыбаться, и эта улыбка, вроде бы совсем беспричинная, была понятна его подчинённым.

Он очень хотел увидеть Таисию Владимировну, Наташку, Юрку. Сын, судя по письмам жены, подрастал очень быстро, Наталья в его возрасте была много меньше. Известия о детях рождали в Корнилове радостное чувство: находясь далеко от своей семьи, он ощущал себя отцом больше, чем в те дни, когда семья была рядом.

Впрочем, судьба всякого офицера — это, по разумению Корнилова, судьба обречённого человека — он обречён на постоянные разлуки с семьёй, с домом, с женой, и пока иной судьбы у всякого офицера нет и быть не может. Не дано. Увы.

Корнилов ждал, что Мартынов на его предложение об увеличении штата отряда ответит немедленно — ведь в этом был заинтересован и сам генерал-лейтенант, но прошла неделя, за ней вторая, потом началась и третья, а от Мартынова — ничего.

Полковник поехал в Харбин. Мартынов принял его сердечно, полуобнял за плечи и заговорил тихо, очень доверительно:

— Я получил, батенька, ваше послание и со многими положениями согласен, но... — Мартынов поморщился и умолк. — Вы понимаете, какую серьёзную силу представляет генерал-лейтенант Сивицкий?

— А при чём тут Сивицкий? — непонимающе спросил полковник. — Это же вор, это... — Корнилов почувствовал, что он вот-вот задохнётся — что-то сдавило ему горло, он ощутил на своей шее чужие цепкие пальцы, и ему сделалось противно. Корнилов протестующе помотал головой.

— При том, что от Сивицкого практически зависит жизнь нашего корпуса. Вы, полковник, просто слишком многого не видите, — голос у генерал-лейтенанта сделался брюзгливым, в нём прорезались трескучие наставительные нотки, под правым глазом задёргалась синяя нервная жилка, — слишком многого, — повторил он, — не видите и не знаете. — Мартынов заметил жёсткий, какой-то беспощадный взгляд Корнилова и умолк.

— Да уж... Где уж нам, ваше высокопревосходительство, видеть с нашей-то колокольни, — произнёс Корнилов зло, — наша точка зрения — не выше ночного горшка...

— Извините, полковник, — всё поняв, произнёс Мартынов, — но уж больно гадкий человек этот Сивицкий. Вы даже не представляете, какой гадкий...

— Представляю, — прежним злым тоном проговорил Корнилов, — очень хорошо представляю, ваше высокопревосходительство.

— Напрасно вы так, полковник, — голос Мартынова сделался виноватым, — я просто хотел уберечь вас от ненужных разбирательств.

Взгляд Корнилова наполнился горечью, полковник наклонил голову:

— Благодарю вас, но...

Мартынов предупреждающе поднял руку:

— Не надо, полковник. Иначе мы с вами поссоримся.

Давно Корнилов не ощущал себя так отвратительно, он почувствовал, как у него погорячели скулы, пространство перед глазами сместилось в сторону. Корнилов посмотрел в упор на генерала. Тот отвёл взгляд, глаза у Мартынова сделались какими-то бесцветными, очень холодными.

— Хорошо, Евгений Иванович, — сказал Корнилов, — больше докучать вам этим делом не буду.

— Докучайте, полковник, сколько угодно. Только это вовсе не означает, что каждой бумаге будет дан ход.

На улице шумел весёлый месяц май. Деловито покрикивали извозчики, разносчики зелени привлекали к себе внимание тонкими певучими голосами, на все лады хвалили свой товар, неподалёку от дома, который занимал штаб корпуса пограничной стражи, по тротуару ходил цирюльник в накрахмаленном белом халате и громко щёлкал ножницами — зазывал клиентов в обшарпанное матерчатое кресло, обещал любого дремучего бармалея превратить в писаного ресторанного красавца; рядом с цирюльником худой темнолицый кореец продавал с телеги древесный уголь — знал, что нужно русским кухаркам, любительницам гонять чай из хозяйского самовара.