Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Мечется Елизавета Петровна. И здоровье вроде сдавать стало. Иной раз припадок упредишь, заранее в опочивальне закроешься, отлежишься. Иной в театре прихватит, тогда из ложи всех вон, покуда не оклемаешься. Хуже — всё ждёшь страха этого, ждёшь, и нет ничего, сама на себя беду накликаешь. Да разве таким даже с Маврушкой делиться станешь? Терпеть надобно. Из последних сил перемогаться. А тут ещё с младшим великим князем беда.

— Маврушка, Марьюшку Салтыкову позвала ли?

— Как же, как же, государыня. Оглянуться не успеешь, тут будет. Сама к ней заезжала, упредила, о чём толк будет. Чтобы здесь случаем причитать не начала, шуму не наделала.

— И что она? Огорчилась? До неё-то слухи дошли?

— Врать, государыня матушка, не стану, как не дойти. Она ведь и раньше сынка образумить пыталась. Сначала и ей невдомёк было, к чему дело идёт. Назначила ты её Сергея Васильевича камергером к великому князю, вот и славно. Весёлый, оборотистый. И великого князя распотешит, и великой княгине, учёной-то нашей, скучать не даст.

— Да уж не дал, ничего не скажешь.

— Так, государыня матушка, парень, как день ясный, хорош. Девки такой не нашлось, чтобы на него не оглянулась. И в обращении мягок, услужлив. Пётр Фёдорович и решил на него нелюбимую супругу свою сбагрить, чтоб ему с его прусаками на плацу манёвры всякие проделывать не мешала, под ногами не путалась. А Серёженька, прокурат эдакой, оказывается, глаз на нашу Екатерину Алексеевну положил. И чего только в ней нашёл, Господь его ведает.

— Не мели ерунды, Маврушка. Сама знаешь, как оно с персонами царского дому. Тут тщеславие впереди всяческих чувств выступить норовит. Не какую-нибудь придворную даму — великую княгиню окрутил. Вот где самолюбию-то праздник, дурьей голове радость.

— Может, и так. Ведь как оно поначалу устроилось-то ловко. Верхами с великой княгиней ездить стали. Сначала компанией, а там день ото дня всё дальше, народу округ поменьше, пока и вовсе один на один не оказались. Ну, тут уж, матушка государыня, как грешному человеку устоять, особливо длинноносой нашей. У ней, поди, от такого красавца небо с землёй перемешалось.

— Да ведь Сергей всего-то навсего года полтора как после свадьбы был. И женился, твердил, по великой любви.

— Э, государыня матушка, сколько их великих Любовей до первой ночки: отведал да поостыл. Не по вкусу ему, видать, Матрёна Павловна Балк пришлась. Нешто так в жизни не бывает? В каком это году приключил ось-то? Никак в 1752-м?

— В 1752-м и есть, государыня матушка. Ты тогда Сереженьку надолго в отпуск от двора отправила. Без малого год остывал вдалеке.

— Плохо остывал. Не успел вернуться, опять к великой княгине кинулся — не оторвать. Да и она, тихоня наша, вроде тоже его дожидалася. Э, да вот и Марья Алексеевна наша. Здравствуй, Марьюшка, здравствуй.

— Государыня матушка, не вели казнить, вели миловать...

— Полно, Марьюшка, полно. Твоей вины тут никакой нет, что снова сплетни по двору расползлись. Лучше вместе давай думать, как конец-то маханью голубков наших положить. Ведь если со стороны посмотреть, девять месяцев назад сынок твой ко двору вернулся, ан Екатерина Алексеевна нам младшего великого князя и принесла.

— Матушка, прости, прости ты его непутёвого. По молодости он. Иной с детства в разум входит, а мой вот, видишь, в 26 без ума живёт, тебя, благодетельницу нашу, только огорчает.

— А если бы и салтыковская кровь к нашей примешалась, не так уж грех велик. Тоже ведь царская, хоть государыню Прасковью Фёдоровну вспомнить. Только ведь в ногах со свечей никто не стоял, правды никто никогда не узнает, да и нечего её узнавать. Советоваться, советоваться, Марьюшка, давай.

— Снова высылать его, государыня матушка, надобно, да за рубеж подале. Хоть и горько с дитём родным расставаться, да что будешь делать.

— Что ж, твоя правда, Марьюшка. Для начала пошлём его к королю Адольфу-Фридриху в Швецию с радостным известием о рождении Павла Петровича, а там...

— Государыня матушка, может, разрешишь и мне, рабе твоей, словечко молвить.

— Говори, говори, Маврушка, слушаем.

— Выслать парня не фокус. А вот чего и впрямь добиться надобно, чтобы наша великая княгиня сама от него отвернулась.

— Посоветовать ей что ли хочешь? Аль приказать указом?

— Это зачем же. Исподволь, путями окольными порассказать великой княгине, как Сергей Васильевич не за ней одной, а за каждой прекрасной дамой в отпуске своём волочиться принялся, мол, ни одной юбки без внимания не оставлял. И не оставляет. Мол, жизни он самой что ни есть неумеренной. Тут и Марьюшка своё словечко добавить может.

— Ну, и что? Чего от хитрости такой ждать собираешься?

— А того, что великая княгиня наша великого самолюбия дама. Коли узнает, что в одном ряду с другими дамами стоит, разобидится на всю жизнь. Нипочём его и близко более не подпустит.

— Думаешь?

— Тут и думать нечего. За дело, государыня, браться надо. Может, девять месяцев и совпадение, только разговоры такие о царском дитяти ни к чему. Рубить такое произрастание надобно, и немедля.

Королева (французская — Мария Лещинская) приняла княгиню Голицыну (Екатерину-Смарагду Дмитриевну, урождённую Кантемир) без всякой церемонии в шлафроке, после обеда в своей спальне, после чего она была введена к мадам Аделаид, куда другие медам де Франс изволили нарочно из своих покоев притти, а оттуда прошла к дофинше. В тот же день она была и у госпожи де Помпадур маркизы, которая с несказанною ласкою её приняла... Нельзя лучше и отличнее учинить приём знатной чужестранной даме: видела она королеву и королевскую фамилию приватно и в шлафроке, хотя все здешние дамы не могут при дворе инако явиться как в робах; казалось для неё весь этикет оставлен был.

ФД. Бехтеев — М.И. Воронцову.

Париж. 1758.

Прислуга не могла не заметить: в великой озабоченности Иван Иванович Шувалов. Ввечеру во дворце ночевать не остался. Поздненько домой воротился. Ото всего ужина разрешил Ерофею только стакан молока себе в спальню отнести, двери поплотнее прикрыть и более ему ни под каким претекстом не мешать. Всю ночь со свечами сидел. Писал. Слышно было — иной раз листы рвал. Слова какие-то вслух говорил. У Ерофея сердце не на месте: нет-нет да по коридору мимо проходил. На самом рассвете лишь забылся. Неизвестно было, то ли помогать одеваться, то ли сразу фриштык в постелю подавать.

— Ерофей! Ерофеюшка, здесь ли ты? Звонок под бумагами запропастился — сразу не сыскать.

— Здесь я, здесь, батюшка, где ж мне ещё быть.

— Послать надобно за Михайлой Васильевичем. Письмецо я ему набросал, так свезти спешно.