Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Каждого донесения о разбойнике как ждала! Нарочного объявят — сердце замирает. К Царицыну 21 августа Пугачёв подошёл, да на счастье стоявшие в городе казаки отказались к нему примкнуть. Если попервоначалу и хотели, тут о близких правительственных частях дознались — поопаситься решили. Разбойник так и понял — на следующий день к Чёрному Яру отправился, чтобы до Яицкого городка добраться, на зиму там стать.

Вот только как могло случиться, что авантюрьера в тот самый день письмо турецкому султану и его первому визирю отправила? Просила их «братцу» своему Емельке Пугачёву привет передать да ещё ему же и содействие всяческое оказать. Папа тут же отозвался: вот о чём, Катя, думать надобно, над чем голову ломать: откуда бы авантюрьере все подробности действий разбойника известны, откуда связь такая? Попробуй от Царицына до Рагузы доберись, дорогу найди. Тут тебе и степи, тут тебе и море, границ государственных не счесть. Помогают, выходит, авантюрьере, крепко помогают. Спросила: о Кароле Радзивилле думает? Рассмеялся: куда ему, вельможному пану! Хорохориться он, может, и горазд, а дело делать ума не хватит. Нет, Катя, здесь о дворах европейских скорее думать приходится, у кого и деньги, и агенты по всей Европе, и расчёт государственный.

Катя... Гри-Гри и тот государыней всегда звал. На имя редко решался. Сама его иной раз дразнила: что же это ты, граф, как недоросль какой, кураж теряешь? Посмеётся над недорослем: а я, матушка государыня, недоросль и есть. Да ты не думай, мне оно, может, лестней, что с государыней запросто сижу, с императрицей на равной ноге разговоры разговариваю. Всё нет-нет да и подумаю, каково это ловко мы тебя на престол подняли, кругом порядок навели. Прост-прост, а лишний раз напомнить любил, чем семейству его обязана. Не понял добрый молодец, что всему предел есть, а уж императрицыному терпению тем паче.

У Григория Александровича иначе: Катей зовёт, а чуть что — по полному этикету, и когда один на один бываем, величает. Границы никогда не переступит.

Всем, государыня, вам обязан, за всё только вас Бога молить до скончания века должен. Сказала: будет время — заведёшь семью. Посмотрел насмешливо так: это после всего, что было, да так себя унизить? Плохо ты, Катя, Потёмкина знаешь! Своей императрице век верность хранить буду, ни в чём не изменю. Не Орлов я, не из орловского гнезда — из потёмкинского. Катеньку Нелидову опекает: свойственница — из родни Энгельгардтов, сестриного мужа, а всё не потёмкинская. Разве не видишь, государыня, собой-то нехороша? Мои племянницы от сестрицы — другое дело. Их энгельгардтовская кровь не испортила. Одна другой краше. Пошутила: что это, папа, никак на девочек заглядываться стал? Смотри у меня! Твоя правда, государыня, девочки ещё, а красавицы вырастут — всему миру на удивление. Ты уж, Катя, не столько меня, если милость твоя будет, жалуй, сколько к ним доброту да ласку свою яви. Мне она, знаешь, как дорога будет!

Всем что-то нужно, всем не терпится. О Нелидовой сказала, будто великий князь с ней не один раз и танцевал, и говорил серьёзно, так Королева Лото только диву далась. Плечами пожал: ну и что? Бога благодарить надо, коли так. Почему же, говорю? Как не понимаешь, государыня, коли великий князь вниманием своим не на одну супругу свою потратится, значит, великой княгине руки куда как укоротит. А то, слух идёт, больно она многого от муженька хотеть стала, а муженёк уж и на сторону глядит. За Катеньку не боюсь: умница, каких мало. Второй Елизаветы Романовны, что супругу твоему покойному царствие ему небесное голову крутила, из Нелидовой не выйдет. Побоится, поинтересовалась? Нет, не то. Дурной славы не захочет. Ведь ей ещё замуж выходить. А без приданого да с дурной славой куда денешься? Неужто, спрашиваю, с приданым не поможешь, на государыню императрицу и этот расход перенесёшь? А как же, разве не всем монастыркам собиралась ты дорогу в жизнь прокладывать? Что же Потёмкину с самой императрицей соревноваться? Негоже. Сразу видно, на вид рука широкая, меры не знает, а на деле прижимист, ох и прижимист Григорий Александрович.

— Простите мне мою бесцеремонность, господин Левицкий, но уж коли мы встретились — и не раз — у Львова, я взял на себя смелость обратиться к вам с вопросом.

— Что ж так официально, Гавриил Романович? Все мы здесь друзья и единомышленники. Во многом, во всяком случае.

— Благодарю вас. Сказывал мне Богданович, что думаете вы над портретом нашей монархини, и портретом необычным.

— Это верно. Думать думаю.

— Для какого-нибудь места официального, если не секрет?

— Никакого секрета. Задумал я сию композицию сам по себе, а уж если потом кому покажется, напишу как положено.

— Композицию, вы сказали?

— Да-с, скорее аллегорическую, чем собственно портретную. Плод размышлений наших общих: какой представляется идеальная монархиня.

— Сам над этим размышляю. Что правда, ко двору не приближен, а всё же посчастливилось — видел государыню, как вас сейчас вижу.

— Это где же?

— В Петровском графа Разумовского, где её императорское величество к въезду торжественному готовилась, я на карауле от своего полка Преображенского стоял.

— Кажется, давненько это было.

— A y меня всё перед глазами стоит. Её величество что ни день инкогнито в Москву ездила, а по вечерам прогуляться выходила. С княгиней Дашковой, помнится. Обе росту невысокого. Государыня чаще в мундире Преображенского полка. Сразу видно, осанка царская, взор милостивый, снисходительный. Нам, караульным, один раз доброго вечера пожелала.

— Караульным? Вы что же, на часах стояли?

— На часах и есть, как солдату положено. Офицером-то мне быть не довелось. И ещё государыня спросила, знаем ли мы Москву. Мой товарищ не знал, а я отвечал, что знаю, хоть и не московский родом.

— С родителями живали?

— Только вам и признаюсь, Дмитрий Григорьевич: в такой бедности детство провести пришлось, что и не дай господи. Мы, как дворяне, по Казанской губернии приписаны, а чтоб меня учиться устроить — батюшка всё о сухопутном шляхетном корпусе для меня мечтал — надо было в Москве в Герольдмейстерской конторе бумаги выправить. Когда батюшка меня первый раз повёз, мне десятый год шёл. Денег лишь до Первопрестольной хватило, а за бумагами потребовалось в Петербург ехать. Так ни с чем и вернулись. Батюшки скоро не стало, тогда матушка со мной в путь собралась — о Московском университете нам с ней думалось. И снова неудача — бумаги не те, одежонка плоха. Спасибо, в родной Казани от гимназии не отказали. А уж из гимназии без денег всё равно одна дорога — в солдаты.

— Досталось вам, Гаврила Романович, ой досталось!