Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

— Положим, что не моя. А имени этого терпеть не могу, сам знаешь. Хороша Маша, коли ни одного слова русского выговорить толком не может — так исковеркает, что и смысла не поймёшь. О дитяти говори!..

— Младенец отличный, ваше величество. Как заревел — хоть уши затыкай. Великая княгиня тут же его на руки забрала. Сказала, сама кормить станет, никаких кормилиц ей не нужно.

— Ей не нужно! Кто у неё спрашивать станет. Младенца у неё завтра же возьмём. Кормилицу ещё раз нынче же осмотришь. А покои для младенца давно приготовлены в моей половине — там его и поместим.

— Нелегко тебе будет, государыня, с великим князем. Он, как я понял, тоже на ребёнка рассчитывает.

— Какой отец нашёлся! Ему лишь бы большому двору назло учинить. А так никаких ему младенцев не нужно. Новорождённый будет воспитание получать как положено — моя о том забота. Да и мыслимое ли дело в родительской сваре, с вечными капризами великого князя здоровое дитя поднять. Я давно о воспитании внука думаю. Со своими корреспондентами советуюсь. Лучше скажи, молоко-то унять у роженицы сумеешь ли?

— Ещё бы не сумел.

— Вот и ладно. А ты что, Марья Саввишна, засуетилась? Что там в уборной готовишь?

— Так ведь вы, чай, ваше величество, роженицу поздравлять соберётесь — не утерпите. Вот я к этому случаю наряд вам...

— Вот и ошиблась ты, Марья Саввишна. Утерплю. Никаких семейных радостей не будет — всё по протоколу, не иначе.

— Ваше высочество! Ваше высочество!

— Я не расположен к разговорам, мадемуазель Катишь.

— Как бы я осмелилась вас занимать любыми пустяками, ваше высочество. Я только хотела поздравить вас с счастливым приходом на свет вашего первенца и наследника.

— А, может быть, и заместителя. Какая нужда в ненавидимом императрицей цесаревиче, когда появился идеальный ребёнок, который будет обработан в духе и стиле Екатерины Второй, или Великой, как она любит, чтобы её величали.

— Полноте, полноте, ваше высочество, не рисуйте будущего в таких немыслимо мрачных тонах — это несправедливо прежде всего по отношению к дитяти. Дитя не виновато ни в чём.

— Вы знаете, как я не выношу сентиментальных сентенций. Предоставьте императрице заниматься воспитательными экзерсизами. Она у нас гениальна во всём: в сочинении пьес, басен, управлении государством, сочинении фиолософских систем и тем более в воспитании детей.

— Ваше высочество, но откуда вы можете знать о намерениях императрицы в отношении вашего сына? Вашего, ваше величество!

— Как бы то ни было, но рождение первенца стало для меня претекстом для самого горького унижения. Откуда я знаю, спрашиваете вы? Но ведь ребёнка уже отняли у матери, хотя я и сам был против, чтобы великая княгиня вскармливала младенца. При её постоянных капризах и сменах настроений это не пошло бы ему на пользу. Тем не менее забрать ребёнка вообще, даже не посоветовавшись со мной, не поставив меня хотя в известность! Императрица распоряжается мною и великой княгиней как собаками на псарне, разве вы этого не понимаете?

— Ваше высочество, какое сравнение...

— Вы не любите трезвой оценки действительности. Она вас ранит, вы хотите от неё уберечь близких вам людей. Но ведь это ничего не меняет. Я, кажется, сойду с ума от одной мысли, что мой сын будет расти недоступным мне, моему влиянию, моим чувствам и мыслям. Я никогда не чувствовал себя готовым к отцовству, никогда не думал о нём, но когда всё произошло... И эта женщина, заливающая меня слезами и постоянно напоминающая мне о моём бессилии и бесправном положении! Мне трудно было её видеть и раньше, но сейчас это становится невыносимым. Она только что сказала мне, что я значу меньше, чем граф или герцог в самом маленьком немецком княжестве, если не могу отстоять прав на собственных детей. И она права, тысячу раз права, что самое ужасное!!

— Вы можете возмутиться моими словами, ваше высочество, но ваша супруга не права. Она не имела права на такие слова вообще. Проживя столько лет при дворе, она обязана знать, сколь безрассудно и, наконец, просто опасно для вашей жизни её негодование.

— Вы опять о моей жизни?

— Да-да, именно о вашей! Потому что, только поднявшись на престол, вы сможете восстановить порядок и справедливость. Без вас этого не произойдёт. Я не пугаю, никогда и ни в чём не стану вас пугать, ваше высочество, но разве мало в нашем государстве слишком разных примеров?.. Но не будем о них. Ваше высочество, сыновняя привязанность — её невозможно искоренить. Пройдёт совсем немного лет, и ваш сын окажется вместе с вами. А эти первые месяцы — так ли много понимает в это время ребёнок?

— Пустые утешения!

— Не пустые, ваше высочество, вовсе нет! И потом, вы сами знаете, императрица не любит детей. Она не станет возиться с внуком. И, значит, ребёнок не сумеет к ней привязаться. Напротив — он будет всё время думать о родителях, скучать о них, ценить их.

— Вы не знаете, как умеет поступать императрица. Она восстановит ребёнка против меня. К тому же и я не умею обращаться с детьми.

— Ваше высочество, всё это дело будущего. Вам надо сейчас, по моему разумению, именно сейчас показать достаточное безразличие к усилиям императрицы. Дать понять, что решение императрицы вовсе не так уж больно вас раздосадовало. Это усыпит бдительность большого двора, всех тех глаз и ушей, которые направлены на вас и верно служат императрице.

— Но великая княгиня...

— А это неважно. Неважно, насколько откровенно будет отчаиваться великая княгиня. Императрица всегда видит вас отдельно от великой княгини. Подумайте сами, ваше высочество! Отчаяние матери совершенно естественно и не будет поставлено в вину вам. Не повредит вам, ваше величество, о чём только и надо думать.

— В это трудно поверить, но если бы вы знали, Катишь, как часто я стал вспоминать Порошина. Не знаю, как это объяснить, передо мной порой стоит его лицо с такой неуловимой усмешкой. Семён Андреевич был по-настоящему добр ко мне.

— Все говорят, он обожал вас, ваше высочество, чуть что не дышал вами. А ведь генерал-поручик был так молод и не имел собственной семьи и жизненного опыта. Это чудесно, что он возвращается к вам и охраняет вас своей привязанностью.

— Вы так думаете? В конце концов, это было достаточно странно, что императрица при всей своей ненависти к моему невинно убиенному родителю решилась назначить ко мне его флигель-адъютанта. Конечно, это была всего лишь должность учителя арифметики и геометрии — императрица умела унизить каждого человека, связанного с моим родителем, но окружившие меня в те годы люди словно бы ушли от её желаний и приказов. Они думали обо мне, дитяти.