Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

— Ваше высочество, а никак нельзя было бы помочь Новикову? Все говорят, он так много сделал в одной Москве. Книжные лавки, учебники для школ, первая в Москве библиотека.

— Неужели вы не понимаете, Катишь, любая связь с отвергнутым великой императрицей наследником может одинаково плохо кончиться и для наследника, и тем более для Новикова. Здесь всякую связь следует тщательно скрывать, а вы думаете о деятельности, в которой человек волей-неволей проявляет себя.

— Катишь, у меня есть новость. Для вас. И для нас обоих. Помнится, вам нравился Орас Верне [21] Орас Верне (1789—1863) — парадный исторический живописец. Вероятно, здесь имеется в виду Клод Жозеф Верне (1714—1789), автор морских пейзажей. .

— Теперь к тому же его четыре полотна напоминают мне о нашем европейском путешествии. Ведь вы заказали их мастеру именно тогда.

— Но я сохранил втайне от вас ещё одно обстоятельство. Для Гатчины я заказал в 1783 году ещё одну картину.

— Заказали, ваше высочество? Письмом? Но это было бы достаточно опрометчиво. Во всех отношениях.

— Ваш великий князь совсем не так прост, как вы хотите его себе представлять. Я обратился с просьбой к нашему посланнику в Турине князю Юсупову. Назвал размеры и сюжет.

— Какой же, ваше высочество? Я сгораю от любопытства — что именно вы сочли нужным выбрать?

— Я оговорил и общую композицию, Катишь.

— Но это уже для меня полная неожиданность. Так раскройте же тайну, ваше величество! Это так интересно!

— «Кораблекрушение». И сейчас вы сможете её увидеть — наконец-то она закончена и доставлена. Меня очень раздражала неисполнительность мастера. Он получил заказ — вот у меня записано со слов князя — 20 октября 1783 года.

— Сразу по нашем переезде в Гатчину!

— Вот именно. Со сроком исполнения в один год. Но Верне протянул время. Князь уверяет, что художник ждал вдохновения. Хотя как раз вдохновения, как мне кажется, в законченном полотне и не хватает. Впрочем, не хочу опережать вашего суждения. Но главное — Верне непременно захотел похвастать своим произведением в парижском Салоне. Картина была там выставлена в 1785-м.

— И конечно, с гордой табличкой, что принадлежит самому великому князю России!

— Вы правы. Но вот мы и пришли. А насчёт Салона я выразил и князю и художнику своё крайнее неудовольствие. Такое дешёвое тщеславие мне несвойственно. И я не нуждаюсь ни в чьих похвалах своему выбору, вы сами это отлично знаете.

— Мне не подняться до ваших масштабов, ваше высочество. Скажу честно, мне такой поворот понравился.

— Но вы ничего не говорите о картине. Она не нравится вам? Вы думаете, она недостойна моей Гатчины?

— Нет-нет, ваше высочество. Здесь другое. Я поражена необычным для Ораса Верне размером. Ничего подобного мне видеть у него просто не приходилось. Море здесь так огромно, так необъятно...

— Именно такой эффект был мной задуман.

— И потом — кораблекрушение. Подобный сюжет невольно вызывает...

— Страх, хотите вы сказать?

— Нет, я бы сказала — внутреннее содрогание. У людей нет выхода перед лицом разбушевавшейся стихии. Им неоткуда ждать помощи. Смерть как зрелище — с этим ещё надо освоиться.

— Нет, я настаиваю именно на страхе. Страх. Страх. И предупреждение. Корабль императрицы должно постигнуть такое же кораблекрушение, как бы сейчас достойно и надёжно ни смотрелось управляемое ею судно. То, что оно откладывается во времени, не может спасти от его неминуемости. Мне доставляет истинное удовлетворение убеждаться лишний раз в неизбежности рока.

— Ваше высочество, но ведь императрица всё равно рано или поздно уступит вашему высочеству престол. Таков закон природы. Зачем же нужна гибель стольких людей, не повинных в её действиях? Какое оно может доставить удовлетворение?

— Удивляюсь вам, Катишь! Вместе с императрицей в волнах рока должны погибнуть все, кто так верно ей служит. Кстати, я давно хотел обратить ваше внимание на пустоту, которой окружена наша Гатчина. Фавориты не скрывают своего пренебрежения ко двору цесаревича.

— Случайные люди!

— И тем не менее обладающие на данный момент и влиянием на императрицу, и возможностью уродовать мою судьбу. Дипломаты...

— Что удивительного в их боязни посещать Гатчину? Они представлены ко двору императрицы, и любое нарушение её желаний может привести к их высылке из России. Вполне понятная человеческая расчётливость.

— О, я сумею расчесться с каждым из них. И с их государями тоже!

— Но я об этом и говорю, ваше высочество. Ваш час впереди, и он совсем близок.

— Запрещать всякое общение дипломатов с цесаревичем — как же она боится за захваченный престол, как отчётливо понимает незаконность своего положения и своих действий! А митрополит Сестренцевич! Он решился погостить в Гатчине и, к величайшему несчастью, здесь же и заболел. Ему пришлось провести у нас некоторое время просто для того, чтобы набраться сил для возвращения в Петербург. Какую выволочку — да-да, именно выволочку! — позволил себе устроить ему Потёмкин. Этот одноглазый бес сделал митрополиту выговор, чтобы он на будущее вообще воздерживался от поездок в Гатчину.

— Это не может сказаться на вашем отношении к Богушу, не правда ли, ваше высочество? Он вам нужен и по-настоящему вам предан. Опасения же императрицы вполне понятны. Его прошлое — служба в прусском гусарском полку, потом в литовской гвардии, роль воспитателя детей в доме так ненавистного императрице Кароля Радзивилла. Принятие им католичества, посвящение в ксёндзы! А чего стоили в глазах императрицы чины настоятеля в Гомеле и Бобруйске, каноника в Вильне!

— Тем не менее после присоединения Белоруссии к России императрица согласилась на его назначение епископом Белорусским.

— Но это же было так давно — помнится, в 1773 году. И скорее всего из всех возможных кандидатур его представлялась наименее опасной, однако и наиболее популярной.

— Я не собираюсь забывать Богуша и коль скоро вступлю на отеческий престол, дам ему все основания в этом убедиться. А вот наш штат — он просто жалок по своим размерам.

— Ваше высочество, нет худа без добра. Вы хотите сказать, что дежурные придворные чины присылаются к нам на один день, а то и вовсе на один стол. Но ведь, в конце концов, это замечательно. Да, за столом сидят чужие неприятные вам лица.

— Мелькают, как в калейдоскопе.

— Вы, как всегда, удивительно точны, ваше высочество. Как в калейдоскопе. Но это значит, что они не успевают пустить здесь корни, запастись надёжными осведомителями. Каждый их шаг приметен, каждое слово становится вам известно.

— Если бы вы знали, Катишь, как вы мне порой напоминаете кошку, которая всегда падает на четыре лапы и не разбивается. Вы каждое обстоятельство умудряетесь представлять мне только в положительном смысле и самое удивительное — иногда я поддаюсь обаянию вашей кошачьей логики.