Геннадий Ананьев - Вокруг трона Ивана Грозного

— Казань я взял! — гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. — Я взял!

— Её взяла рать по плану, какой предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал уже в покорённый город, и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином.

— Да, я жаловал тебя, не ведая о твоём двоедушии, о твоей колдовской сущности.

— Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к ведьмам и к дьяволу.

— Твой слуга слышал, как возносил ты нечистого за то, что льётся кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе поручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!

— Я подозревал, что Фрол Фролов не честен со мной, но чтобы до такого оговора дойти...

— Не оговор! Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уведомив прежде об этом Девлетку, прислав к нему своего дворянина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои наёмники, если бы князь Андрей Хованский не устоял бы против твоих колдовских чар и не повёл бы свой полк на помощь защитникам гуляя, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов бы порезали православных ратников неверные, а ты бы с Девлеткой вошёл в Кремль, чтобы захватить мой трон!

— Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему одному поведал я свой план ещё у Коломны.

— Осведомлялся. Не знает он никакого твоего плана.

Выходит, воевода-опричник сдержал клятву молчать вечно. Даже когда возникла необходимость, промолчал. Быть может, смалодушничал, понимая намерения царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России? Бог ему судья. И потомки.

Но вполне возможно и иное: самовластец не пытался выяснить истину в личном с Андреем Хованским разговоре, честил его, жаловал, основываясь только на своих интересах и слушая облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, не утаил бы тот, вполне возможно, истины, восстать же против величания царского не решился.

Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит выше своего благополучия, а тем более — жизни.

— Господи! Укрепи душу! Дай силы!

— Не кощунствуй! Огнём душу твою бесовскую очищу, тогда, возможно, примет тебя Господь Бог!

Палачи, а у них всё было заранее обговорено, выгребли кучу углей, разровняли их на полу, отчего толстый слой запёкшейся крови зачадил, сразу же наполнив пыточную душным смрадом, и схватив князя Воротынского, распяли его на углях. Только вместо гвоздей по палачу на каждой руке и ноге.

— Ну, как? Очищается душа от дьявольщины?

— Верного слугу изводишь, государь, — уже через силу выдавливал слова князь Михаил Воротынский, — а недостойных клеветников жалуешь.

— Двоедушник! — истерически выкрикнул царь Иван Грозный и принялся подгребать под бока князю откатившиеся в сторону угли.

Князь глухо простонал, сознание его помутилось, он уже не понимал, о чём спрашивает его царь, что иступленно выкрикивает, словно в припадке бешенства; и лишь несколько раз повторяемое: «Клятвопреступник! Клятвопреступник! Клятвопреступник!» — дошло до его разума. Вновь обида незаслуженного оскорбления чести княжеской пересилила дикую боль.

— Я присягал тебе и не отступал... Я верил тебе... Твоей клятве на Арском поле... У Тафтяной церкви... Перед Богом... При людях вселенских на Красной площади... Митрополиту клялся... быть отцом добрым... судьёй праведным... Ты отступился от клятвы... Честишь недостойных живодёров... Казнишь честных... кто живота не жалеет во славу отечества... И твою, царь... Господь Бог спросит с тебя...

— Ты пугаешь меня, раб?! Ты грозишь карой небесной?! На тебе! На!

Посохом своим Иван Грозный снова стал истово подпихивать угли под бока князя. Пеной вспучился перекошенный злобой рот царя.

Ведал, что творил самодержец Российский: не просто под бока честного воеводы подсовывал он пышущие жаром угли, а можно сказать, под славу и могущество великой державы. Но кидал он угли и под свой трон, не понимая. Изменяя России, он невольно изменял и себе.

Больше ни слова не промолвил князь Михаил Воротынский, лишь скрежетал зубами, сдерживая стон.

В дальней древности, ещё до рождества Христова, мудрый философ изрёк весьма знаменательную фразу, сказав, что история делается злословием.

Царь Иван Васильевич не осмелился казнить народного героя на Лобном месте, на Красной площади — полуживого князя Михаила Ивановича бросили в розвальни и повезли в белоозёрскую ссылку под великой охраной и тайно; но по дороге князь скончался. Тело его не вернули в Москву, а, выполняя волю царя, довезли до обители святого Кирилла и там укромно схоронили.

Вот и всё. Был великий человек и — нет его. Вынужденно забыт. Лишь немногие из его современников подали голос протеста. Среди них — князь Андрей Курбский, воевода от Бога, прославивший своё имя блестящими победами над врагами Русской земли, но бежавший за её пределы от царя-кровопийцы, чтобы не быть казнённым. Он оставил потомкам полные гневной правды слова:

«...О муж великий! Муж крепкий душой и разумом! Священна, незабвенна память твоя в мире!

Ты служил отечеству неблагодарному, где добродетель губит и слава безмолвствует; но есть потомство, и Европа о тебе слышала: знает, как ты своим мужеством и благоразумием истребил воинство неверных на полях московских к утешению христиан и стыду надменного султана! Прими же здесь хвалу громкую за дела великие, а там, у Христа Бога нашего, великое блаженство за неповинную муку...»

Известный историк Карамзин оставил нам такое свидетельство:

«Знатный род князей Воротынских, потомков святого Михаила Черниговского, уже давно пресёкся в России, имя князя Михаила Воротынского сделалось достоянием и славою нашей истории».

Не пророческие, как оказалось, слова. В забвении у потомков имя князя Михаила Ивановича Воротынского. В полном забвении. Достоверно неизвестно, где находится его могила. Кто-то считает, что она в обители святого Кирилла, но кто-то утверждает, что она — в лавре Сергиевой в ряду со славными князьями Горбатыми, Гагиными, Ряполовскими, Пожарскими, чьи роды тоже пресеклись злодействами правителей.

— От дьяка Михайлова вестовой, — доложил князю Владимиру Андреевичу Старицкому его окольничий. — Срочно, мол, во дворце государевом тебе быть. Настойчив.

Князь Владимир хорошо знал, как близок думный дьяк Михайлов к царю, и всё же воспринял доклад своего окольничего с недоумением, если не сказать с возмущением: он, князь Владимир, — двоюродный брат Великого князя и государя, и ни какому-то дьяку, пусть даже думному, посылать ему вестника с повелением. К тому же он только что встал с постели, и его ждал завтрак с матушкой, княгиней Ефросинией.