Геннадий Ананьев - Вокруг трона Ивана Грозного

Однако какой для себя сделали вывод из всего произошедшего Иван Васильевич и Владимир Андреевич, выяснится не так уж скоро. Во всяком случае, внешне ничто пока не изменилось. Многие — и даже сам Владимир Андреевич — начали верить, что опалы царя на двоюродного брата вообще не случится. Так бы, скорее всего, и произошло — дожил бы до своей естественной смерти князь Владимир, но, к его несчастью, в Кремле работали локтями такие охотники за троном, как Малюта Скуратов-Бельский, Борис Годунов и даже Богдан Бельский. Да и княгиня Ефросиния, которой бы давно пристало о душе думать, продолжала, хотя и в малой степени, влиять на дела кремлёвские, а главное — смущать сына. Возможно поэтому и сам Владимир Андреевич со сладкой истомой мечтал о троне. Эта мечта заставляла князя Владимира пристально следить за каждым шагом брата, надеясь на его непоправимую ошибку и рассчитывая воспользоваться ею. Сами же отношения братьев с каждым годом всё ухудшались, что, вопреки здравому смыслу, не остепеняло Владимира Андреевича, а порождало всё новые и новые обиды.

Да, не редко бывает у многих людей подобное: сам же накуролесит, сам же напакостит и сам же злобствует на принимаемые в ответ защитные меры.

Князя особенно оскорбило то, что накануне свадьбы Ивана Грозного с Марией Темгрюковной тот позвал его в комнату для тайных бесед перед домовой церковью. Вместе помолились они перед беседой, после чего Иван Васильевич принялся подробно рассказывать о перехваченном письме польского короля Сигизмунда крымскому хану Девлет-Гирею.

— Коварен Сигизмунд. В письме ко мне он просит оставить Литву в покое, утверждая, будто она миролюбива, а виноват, по его словам, в распри Великий Новгород. Обвиняет меня, сам же коварствует. Вот, прочти мой ответ ему, — передал Иван Васильевич Владимиру печатный оттиск послания.

«Ишь ты, Адашев печатным станком уже обзавёлся. Великое дело, а мне — ни слова», — с обидой подумав, Владимир Андреевич начал читать.

«Ты умеешь слагать вину свою на других. Мы всегда уважали твои справедливые требования; но, забыв условия предков и собственную присягу, ты вступаешь в древнее достояние России: ибо Ливония наша была и будет. Упрекаешь меня гордостью, властолюбием, совесть моя покойная; я воевал единственно для того, чтобы даровать свободу христианам, казнить неверных или вероломных: не ты ли склоняешь короля шведского к нарушению заключённого им с Новым городом мира? Не ты ли, говоря со мной о дружбе и сватовстве, зовёшь крымцев воевать мою землю? Грамота твоя к хану у меня в руках: прилагаю список её, дабы устыдишься. Итак, уже знаем тебя совершенно, и более знать нечего. Возлагаем надежды на судью небесного, он воздаст тебе по твоей злой хитрости и неправде».

Усилием воли сдержал князь Владимир недовольство своё и обиду свою: получается — женитьба Ивана Васильевича на дочери Сигизмунда сорвалась явно по вине польской стороны. Было ясно как день, что есть ещё какая-то переписка с Сигизмундом, о которой ему, брату царя, думному боярину, даже не обмолвились, не то чтобы познакомить с ней. В последнем ответном послании Сигизмунду, в котором тому явно объявляется война, нет привычного «мы с братом» — князь Владимир к этому привык и считал вполне справедливым, когда царь в переписке с иноземными государями и в указах своим подданным ставил его имя рядом со своим.

«Всё! Отдаляет! Ну-ну! Себе же делает хуже!»

Эка — хорохорится. Положение князя Владимира при Дворе ухудшилось настолько, что ничего плохого сделать царю-батюшке он уже просто не имел возможности. Более того, Иван Васильевич, хотя и под благовидным предлогом, всех его бояр взял к себе на службу, одарив новыми землями. Естественно, сделав соглядатаями своими. Да и дружиной княжеской давно уже командует ставленник Тайного дьяка.

В какой-то мере князь Владимир понимал, в каком оказался положении, но оно вызывало у него всё большую неприязнь к царю-брату, а сладостная мечта о том дне, когда возложат на него бармы и наденут шапку Мономаха, не улетучивалась. Лелеял он и мысли о жестокой мести брату за все обиды несправедливые.

Иван Васильевич, переждав малое время — пусть взвесит прочитанное, — заговорил твёрдо:

— Я намерен сразу же после свадьбы с Марией, дочерью князя Темгрюка, полчить крупную рать и идти походом на Сигизмунда. Тебе же такой урок: с сего же дня спешно в купе с Разрядным приказом готовить полки на Оку. Кроме пяти полков, даю тебе под руку половину моего полка. Твой личный резерв и твоя защита на худой случай. Я рать стану собирать не в Москве, а в Смоленске, и Девлетка, узнавши об этом, наверняка нацелится на Москву. Тебе встречать крымцев на Оке, не дав им переправиться.

— Не буду на свадьбе? — невольно вырвалось у Владимира Андреевича.

Иван Васильевич, усмехнувшись, спросил:

— Что важней? Пображничать на моей свадьбе или встать грудью на защиту стольного града моей державы?

Весьма многозначительная фраза. И так произнесённая, что не враз возразишь.

В общем, когда в Кремле игралась пышная свадьба, князь Владимир Андреевич на ладье плыл по Оке от одной переправы к другой, проверяя, разумно ли устроена их оборона, всё ли в порядке с огнезапасом и в достатке ли его; проверял и полковые станы — пустопорожнее дело, ибо не первый год выходит рать на Оку с весны, поэтому всё знаемо, всё приспособлено к встрече татарских и ногайских набегов или малых походов. Вот если большой поход, тогда мозгуй главный воевода Окской рати в согласии с царём, тогда от них многое зависит: от царя — дополнительные полки и огневой наряд, от главного воеводы — ратная умелость и разумная решительность.

Князь Владимир не имел желания ударить в грязь лицом, если крымский хан Девлет-Гирей намерится идти на Москву, поэтому он, установленным издавна порядком объезжая переправы и станы, основное внимание уделял разведке Степи, посылая один за другим лазутные дозоры от себя, требуя и от князей Одоевских, Белёвских, Воротынских, Новосильских держать дружины в постоянной готовности к действию, а Поле отрядами лазутчиков копытить беспрестанно.

Не лишней оказалась такая предусмотрительность — крымцы появились в Поле. По всему видно, не большим походом, но всё же довольно внушительным. Не сакмы разбойные, а целых три тумена. Вроде бы на большую охоту вышли за Перекоп, так, во всяком случае, утверждали нукеры, которых лазутчикам удавалось заарканить. Все — с одного голоса. Пытай — не пытай, иного слова не вымучаешь. Но вот попал в руки лазутчиков сотник. Вполне благоразумный. Сразу же согласился рассказать обо всём, что ему известно, только с одним условием: большому воеводе.

Поскакали с ним (благо у лазутчиков по заводному коню) прытко в Новосиль, который пожалован был Иваном Грозным князю Михаилу Воротынскому, дабы наладил он крепкую порубежную стражу. Сам князь в тот момент находился в своей родовой вотчине в Воротынске, возглавлял же дружину и порубежных казаков воевода Косьма Двужил. Тот сразу же смекнул, сколь важен захваченный язык, который без всякого принуждения рассказал о замыслах царевичей, возглавлявших поход. План такой: один тумен идёт на Тулу, захватив же её, скачет к Серпухову. Вроде бы как главная сила и единственная. Два других тумена спешно выходят к Вязьме и далее по прямоезжей дороге — на Москву. На ней нет большой русской рати, заступить путь будет некому. Под Москвой тумены окажутся внезапно, а войска в ней нет. Как считают царевичи, князь Иван ушёл с войском в поход на Литву.