Зинаида Чиркова - Кабинет-министр Артемий Волынский

Екатерина в недоумении подняла на Волынского глаза.

Он тихо сказал:

— Сберёг вашего величества головной убор, который носили во время персидской кампании...

Екатерина ахнула:

— Да ведь и правда, я тогда голову обрила, страшнейшая жара, и носила вот эту фуражку...

Она схватила фуражку, повертела её в руках, попробовала было водрузить на свою огромную, зачёсанную высоко надо лбом причёску, но потом взяла фуражку, прижала к груди, и слеза выкатилась из её небольших карих глаз.

— Порадовал меня, Артемий.

Она встала, потянулась к Артемию и поцеловала его прямо в губы. На Волынского пахнуло вином, но он не подал и вида.

— Жалую тебя, генерал-майор, губернаторством в Казани, — громко сказала Екатерина. — Говорят, старый губернатор, царство ему небесное, все дела запустил, а ты молодой да сильный, вот и наведи порядок.

Артемий низко склонился перед императрицей, она снова обняла его и опять поцеловала прямо в губы.

И сразу же Артемия окружила придворная льстивая клика — кто лез с поздравлениями, кто с поцелуями, по примеру матушки-государыни, кто просто рад был постоять со счастливчиком, которому улыбнулась фортуна, приглашали обедать и ужинать.

Артемий улыбался, отвечал на поздравления, но скоро, едва за государыней закрылись резные двери, уехал...

Ранним ясным летним утром он заложил экипаж и, не сопровождаемый никем, кроме двух форейторов, поехал в Петропавловский собор. Он хотел увидеть саркофаг с телом Петра, ещё раз ощутить величие и бессмертность этого человека, которого он знал и понимал, которому служил и поклонялся.

Строительство Петропавловской крепости было закончено ещё при жизни Петра, но собор только начинал возвышаться.

Артемий так и представлял себе картину похорон Петра в этом возносящемся ввысь гигантском соборе.

Ещё и теперь, через несколько месяцев по смерти царя, стены не доросли до уровня крыши. А в момент похорон они были и того меньше, на высоте лишь человеческого роста. Но зато высилась рядом великолепная колокольня с фигурой ангела на шпиле, и только задрав голову, можно было рассмотреть его. Ходили по собору каменщики в испачканных известью кожаных фартуках, громко переговаривались грубыми голосами, гулко отдававшимися в недостроенных стенах, мелькала среди них маленькая фигура архитектора Доменико Трезини, что-то тараторившего на итальянском языке. Никто его не понимал, рабочие медленно поднимались по лесам на стены, карабкались с корзинами за плечами, заполненными раствором и кирпичом, неспешно устраивались на стене и плавными движениями клали один за другим красные, словно кровавые кирпичи.

Артемий прошёл к крошечной часовне, где стоял саркофаг с телом Петра. Серебряной чеканки последнее упокоение Петра возвышалось среди маленького пространства часовни, повернуться тут было негде, и Артемий встал на колени возле ступенек, ведущих в часовню.

Он держал в руках большую витую восковую свечу и так углубился в свои мысли, что не замечал, как стекает воск по его пальцам и застывает на них крохотными белыми струйками.

Артемий думал о Петре, молился за его душу, призывал Петра быть предстателем перед Господом. Слёзы бежали по молодому ещё, но уже отягчённому ранними морщинами лицу Волынского, но он не замечал их.

Он стоял и стоял на коленях и не мог заставить себя встать и навсегда проститься с Петром.

Подошёл немолодой седобородый священник, тронул за плечо поникшего человека. Артемий вздрогнул, поднял голову.

— Панихиду по усопшему, — едва выговорил он.

Всю службу он провёл на коленях, изредка осеняя себя широким крестом и земно кланяясь почившему императору. Словно бы вслед за Феофаном Прокоповичем, о речи которого Артемий был наслышан, восклицал он в душе: «Что сё есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли сие? Не сонное ли нам привидение? Ах как истинная печаль, ах как известное наше злоключение! Виновник бесчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший, аки от мёртвых, Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший, прямой сын отечестия своего, отец, которому по его достоинству добрии российстви сынове бессмертну быть желали. По летам же и составу крепости многодетно ещё жити имущего вси надеялися: противно и желанию, и чаянию скончал жизнь, и о лютой нам язви!

Тогда жизнь окончал, когда по трудах, беспокойствах, печалях, бедствиях, по многих и многообразных смертях, жити нечто начинал...»

Как жалел Артемий, что не было его в пышной и многолюдной траурной процессии, которая провожала тело Петра слезами и скорбью! Как плакал бы он вместе со всеми сподвижниками Петра, оставшимися словно бы без вожака, без отца, строгого и справедливого! И он плакал и плакал, и казалось, слёзы его не перестанут течь и капать на маленькие ступени крошечной часовни, занятой огромным саркофагом с телом Петра.

Но вот служба кончилась. Не отирая слёз, встал Артемий с колен, приложился к углу резного серебряного саркофага, и будто мрачной тенью накрылось его сердце, а обоняние ощутило смрад и тлен потустороннего мира.

— Покойся в мире, — перекрестил он саркофаг и, не оглядываясь, вышел из собора.

Весело чирикали воробьи на деревьях посреди крепости, перекликались на стенах собора каменщики, синело обычно бледное небо над Невой, кудрявились белые облачка, и солнце словно посылало свой привет иззябшей за зиму мокрой земле.

Проходя к экипажу у ворот Петропавловской крепости, заметил Артемий валяющуюся на земле большую квадратную серую бумагу. Что-то было нарисовано на ней, что-то написано.

Он не поленился, поднял бумагу, и брови его удивлённо взлетели. «Как мыши кота хоронили» — шла по верху листа чёрная вязь слов.

Артемий рассмотрел рисунок. На громадных серых санях лежал привязанный усатый кот — усы его до смешного напоминали растительность под носом Петра.

«Небылица в лицах, найдена в старых светлицах, обверчена в старых тряпицах, как мыши кота погребают, недруга своего провожают», — читал Артемий и одновременно разглядывал незатейливый рисунок. Восьмёрка мышей, запряжённых в сани, как будто намекала на восьмёрку траурной колесницы царя, а мыши по сторонам саней сопровождены были стихотворными подписями. Грызунья «от чухонки Маланьи везёт полны сани оладьев, а сама Маланья ходит по-немецки, говорит по-шведски»...

Артемий побледнел. Это была сатира на Екатерину, на всех придворных, радующихся смерти своего старого врага. И каждая мышь была представлена так, что напоминала кого-нибудь из высших петровских сановников.

Ему много рассказывали о пышной траурной церемонии, и отголоски её находил он в рисунке, а стихи окаймляли каждую фигуру и грубо смеялись над всей процессией и её отдельными участниками.