Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

Теперь уже её управитель и не думал обращаться к самому князю. Законом для него стало слово княжны.

И Мария вела себя соответственно: была в меру строга, в меру хозяйственна, в меру требовательна и никогда не вступала с прислугой в глупую и праздную болтовню, как делала это её выздоровевшая мачеха.

А князь тихо угасал. Это было видно по его жёлтому, испещрённому коричневыми пятнами лицу, по его слабой руке, едва поднимавшейся, чтобы написать хоть несколько слов в своей рукописи, по его бессильной и беспомощной улыбке, с которой обращался он к Марии.

— Ты одна в нашей семье, кто держит порядок и за всем следит, — не раз говорил ей отец.

Он стал так слаб, что к весне его уже выносили в сад в кресле, помещали под тенистым развесистым абрикосом и внимательно присматривались к нему: захочет ли ещё он чубук с табаком или, может, крепчайшего кофе — только это и могло бы дать хоть какой-то намёк на выздоровление.

Князь покорно и исправно пил травяные отвары, которые готовил Поликала, крепкие куриные бульоны, за которыми следила сама Мария, выпивал и глоток чаю. Но чубук и кофе были отставлены — словно бы выпил князь свою жизненную норму кофе, словно бы выкурил все полагающееся ему количество трубок.

Весной он тихо угас, сидя в своём кресле под тенистым абрикосом, уже усеянным пока ещё некрупными зелёными плодами.

И опять Мария понимала, что ей одной предстоит решить, где хоронить отца, потому что Анастасии было мало дела до того, где будет погребён муж.

А Мария всегда помнила, что отец просил похоронить его рядом с первой женой — Кассандрой — в Николо-Греческом монастыре в Москве. И опять заботилась она о том, чтобы украсить погребальные дроги, чтобы обить гроб красным и белым атласом, одеть отца так, как любил он при жизни.

И сопровождала печальный поезд в Москву опять она одна: Анастасия поехала отдельно, ссылаясь на то, что не может видеть покойников.

Государь император Пётр Первый, Великий, редко гляделся в зеркало — очень уж неприятно было ему видеть мелко и беспрестанно подрагивающую голову, пробегающие по мускулам лица судороги, искажавшие облик. И также редко испытывал он чувство раскаяния, словно бы не заглядывал к себе в душу, не искал в ней утешения.

Однако теперь, после Персидского похода, странное чувство волновало его, когда он присматривался к своей солдатской жёнке, Екатерине, всюду сопровождавшей его, — своей преданной жене.

Как будто похоронил он в глубине души надежды на чистую и светлую любовь Марии, веру обрести в новом браке все свои молодые мечты и устремления. Всё, не дала она ему законного сына, значит, не захотел Бог, значит, не судьба, и достались ему всего лишь будничное законное супружество с Екатериной да чаяния выгодно и политично пристроить дочерей.

Значит, Марию надо забыть, не думать о ней, коль скоро под рукой у него верная, любящая его всю жизнь, всегда весёлая, всё с ним разделявшая жена, Екатерина.

И, словно бы извиняясь перед ней за последний свой роман, за последнюю свою связь с прелестной молдавской княжной, будто бы в покаяние Пётр решил короновать Екатерину, да так, чтобы затряслись небеса от невиданной торжественности этого обряда.

Дотоле никто ещё из русских царей не возлагал корону на голову жены, даже отец его, Алексей Михайлович, слывший тишайшим и богобоязненным.

Что ж, пусть и здесь будет он первым, пусть и в этом вопросе станет пионером и пусть покоится корона на голове шведской прачки...

Трезвонили колокола по всей Москве, звон их оглушал с самого утра, палили пушки, и можно было оглохнуть от этого гула — москвичи в ужасе зажимали уши.

Короновалась Екатерина Первая...

Успенский собор в Кремле не вмещал всех, кто был приглашён на эту первую в истории коронацию женщины.

Толпился народ по сторонам невысокого крыльца, давился, вытягивая шеи, чтобы хоть уголком глаза рассмотреть новую императрицу, первую императрицу России — Екатерину. Яблоку негде было упасть, а нищих, калек и бездомных собралось такое множество, что все проходы и все ворота были забиты ими — надежда на кусок жареного быка, на фонтан красного и белого вина привела их сюда, на торжество портомойки...

Превзошла себя и Екатерина на этот раз: её платье, затканное золотыми и серебряными цветами, разводами и птицами, вытягивалось сзади в шестнадцатиметровый шлейф, который несли десять пажей в белых серебристых камзольчиках и завитых буклях на головах.

Пётр встретил жену, стоя у собора. Она проплыла павой к месту коронации, и Пётр с удовольствием вгляделся в постаревшее, но такое привычное и милое лицо жены — высокая её причёска, окутанная нитями с большими бриллиантами, пять нитей крупного жемчуга на морщинящейся шее, браслеты и кольца — всё сверкало и сияло на ней.

И не разглядеть было ни низкого лба, ни приветливых тёмных глаз, ни улыбающихся беспрестанно пухлых пунцовых губ, ни круглых надутых щёк, ни сморщившейся короткой шеи, ни потускневшей кожи оголённых рук. Блеск, сияние бриллиантов и жемчугов, драгоценных камней, нашитых на парадную робу, затмевали всё, и казалось, красавица плывёт к амвону среди раззолоченных камзолов и кафтанов родовитой знати государства.

Пётр сам руководил всем действом коронации — сам подсказывал митрополиту слова, подпевал ангельским голосам певчих на хорах, сам приказал принести тяжёлую восьмигранную корону.

Тяжелее, драгоценнее была она той, в которой короновался сам Пётр, и он в душе радовался, что хоть немного возвысил свою солдатскую жёнку до себя.

Ничего не пожалел на этот раз скупенький Пётр: велел так раззолотить корону, таких невиданных камней вставить в её оправу, что подобной короны не видал, наверно, ни один живший до того государь Руси...

Сверкало всё внутри храма — тысячи огоньков отражались в золоте и серебре уборов, темнели лишь лики старинных икон, сумрачно глядящих на этот блеск и сияние своими печальными равнодушными глазами, словно видели сквозь это сияние и блеск нищету и тщету мирского света, суетность и бесполезность людских устремлений.

Сама Екатерина едва не сгибалась под тяжестью парадного платья, а уж когда Пётр взял с поднесённой ему бархатной подушки тяжеленную корону, подержал её над головой Екатерины и бережно опустил на высокую причёску, она чуть не упала — так придавила её к земле эта корона.

Но она выстояла, хоть и побледнела, стоя выслушала манифест о титуле императрицы, едва не согнулась под тяжестью горностаевой мантии, которую самолично накинул ей на обнажённые плечи Пётр, но сохранила величавый и приветливый вид, хоть и струились по вискам ручейки пота, размывавшие завитые букли по обеим сторонам лица.