Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

Пётр тяжело спрыгнул у крыльца, где уже толпились, ожидая его, управители и слуги покойного князя, служившие теперь и его старшей дочери.

Выскочила на крылечко и она сама — с пышной причёской, заколотой костяными гребнями на макушке и с боков, в глухом траурном платье с высоким тесным воротом, окаймлённым белоснежными оборками, отчего голова её словно бы покоилась на блюде с высокой ножкой. Ни единого украшения, только и видно лицо, бледно-оливковое, с высокими дугами чёрных бровей и пунцовыми губами, яркость которых не притушило и время. И нежные длинные пальчики, на которых не было ни одного колечка...

Мария стояла высоко наверху, на площадке, к которой двумя маршами поднимались мраморные ступеньки, и Пётр видел, что она готова сбежать по лестнице, опуститься на колени перед ним, но он мрачно сдвинул брови, едва пошевелил пальцами и слегка качнул головой — и княжна поняла, что не надо этого делать, он сам поднимется к ней, на высоту её высокого крыльца.

Он и поднялся, широко шагая через две ступеньки, и тут же, на площадке, обнял её, прижал к себе податливое хрупкое тело, расцеловал в обе щеки, в глаза и губы и даже нос не забыл.

— Истосковался я по тебе, Марьюшка, — шепнул Пётр ей на ухо, и она едва не упала от этих слов — так и слышались они ей в её дневных и ночных видениях, эти резкие, чёткие, судорожно произнесённые слова.

— А я-то... — И она чуть не заплакала.

— Ну-ну, не разводи мокрядь, — пошутил он, взял её двумя пальцами за округлый твёрдый подбородок и вгляделся в её лицо.

Нет, не изменило её красоту время, прошедшее с Персидского похода, лишь суше стали губы, да слегка оттенили зелёные глаза голубоватые тени под веками.

И тут же увидел Пётр Толстого — тот стоял в дверях, низко кланяясь и держа руку у сердца, зашитого в золотые галуны.

— Ты-то как тут, Пётр Андреич? — удивился царь. — Аль часто заходишь?

— Часто не часто, а бываю, — сладко пропел Толстой, — крестница ведь моя Марья Дмитриевна, а крестникам положено не только помогать, но и любить их, советовать им. А уж теперь, когда нет князя, кто ж подскажет девице, взявшей на себя такую ношу?

— Какую такую ношу? — нахмурился Пётр.

— А вести дом, в котором четверо сорванцов, один другого озорнее? И быть им вместо родной матери, хоть и сама она сирота...

И с новым интересом взглянул Пётр на Марию — да, она и одета соответственно своему положению: тёмное платье, никаких красок на лице, никаких украшений на шее и в ушах...

— Ну что ж, принимай, хозяйка, гостя, коли мил, — пробасил царь и первым шагнул в высокие сени, из которых вели открытые арки в другие помещения дворца.

Едва мигнула Мария слугам, и вот уже готов стол, накрытый белоснежной скатертью, и уставлена его поверхность серебряными судками с высокими выпуклыми крышками, и расставлены хрустальные бокалы и тонконогие голландские рюмочки.

— А что ж не вижу тебя среди придворных на праздниках да фейерверках? — спросил Пётр между двумя громадными глотками вина и порциями заедок.

Толстой взглянул на Марию.

Она лишь пожала плечами, словно бы это не касалось её.

— Не доходят до неё приглашения твои, государь, — мягко ввернул Толстой, — знать, кому-то не по душе её бытование в царских чертогах.

— А ты, начальник Тайной канцелярии, как будто и не знаешь? — сурово усмехнулся Пётр.

— Знаю, государь-батюшка, да каждый раз всё по-разному: то на столе в почтовой забыли, то кто-то бросил не туда, куда надо, то слуги оказались нерасторопные.

— Не нужно только никого наказывать, — тихо произнесла Мария. — Бывает случайность, оплошность, да я и не рвусь ко двору — там надо во всём блеске быть, а я всё ещё в трауре по батюшке. Кому я такая унылая да печальная там нужна?

— А для блеску я тебе привёз подарочек.

Пётр торопливо полез в карман кафтана и вынул завёрнутый в тряпицу сувенир.

На свободном пространстве стола он раскинул тряпицу, и взглядам представилось странно сделанное ожерелье из больших плоских янтарных камней, окружённых серебряной вязью со сверкающими по сторонам крохотными алмазами. Тут же лежали тяжёлые подвески из того же янтаря, тоже окружённые искусной серебряной вязью с бриллиантами.

— Сам точил, — похвастал Пётр и указал на срединный камень — широкий и плоский, с вырезанным одной линией портретом царя.

— Не знаю, как и благодарить, — залепетала Мария.

— А не знаешь, так и не благодари, просто носи и помни обо мне, — развеселился Пётр, — помни, что был, мол, такой царь-государь мозолистые руки, сам сапоги тачал, сам кафтаны шил и между прочим и царством своим управлял не хуже других...

Мария вскочила с места, подошла к Петру и готова уже была упасть ему в ноги, но он удержал её, не дал ей опуститься на колени и печально рассматривал её милое лицо.

— Весь опутан, по рукам-ногам связан, — бормотал он едва слышно, — не то бы...

И кинул суровый взгляд на Толстого:

— А ты, старый греховодник, не слышал, чего я тут баю...

— Пётр Андреич составляет мне иногда партию в шахматы, — робко сказала Мария, не зная, как отнестись к царёвым словам.

Толстой дёрнул двойным подбородком.

— Посовестился бы, государь, так о крестном думать, — как будто вспыхнул он.

Хорошо знал царя Толстой, чуял, когда можно и нагрубить ему, чтоб за правду сошло, когда и шутку прибавить, а когда и мёдом да елеем полить...

— Да уж в твои восемьдесят только и бегать за молоденькими девицами, — усмехнулся Пётр.

Он словно бы помолодел. За пустыми разговорами забылись тягостные заботы и обиды, лицо разгладилось, и шустро топорщились неизменные усы над полной верхней губой.

— Пойдём-ка, княжна, примерим обновки, — тяжело встал со стула государь. — А ты, Пётр Андреевич, посиди ещё у стола, закуски и заедки зело хороши, отведай да меня дождись, вместе поедем домой...

Пётр Андреевич и глазом не моргнул, когда царь утащил Марию за руку на её половину, в женские хоромы...

Он и сам не ожидал от себя такого неистовства чувств. Нередко думалось ему: всё, кончился в нём мужик, мужчина, пятьдесят три года, — равнодушно разглядывал придворных красавиц, льстиво ему улыбавшихся, проходил мимо фрейлин и служанок, готовых по первому зову броситься в его постель. Думалось, остыл, с годами урезонился — слишком уж много было в его жизни этих постелей...

Оказалось, нет, но нужна была она, только она, одна-единственная женщина, способная вновь, как в юности, всколыхнуть всё его тело, зарядить всё его мужское естество огромной энергией, — она, одна-единственная, и другой больше было не нужно...

— Ах, какой бы ты была императрицей, — сказал он ей, разморённый и умиротворённый, когда насытил свою страсть и она улеглась, словно сытая кошка, свернувшись в клубок.