Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

— Шестерых его сыновей и его самого привезли в султанский дворец. Брынковяну стоял на коленях перед султаном и смотрел, как отрубали головы его сыновьям. Говорят, что его чёрная шевелюра мгновенно покрылась белым инеем, когда отскочила голова его первого, старшего сына, и уже потом медленно седела на глазах... Шестерых сыновей казнил султан, а затем отрубил палач голову и самому Брынковяну. Это ли не мученическая смерть?

Толстой замолчал, и все за столом долго сидели в безмолвии, потрясённые страшной картиной этих событий, уже прочно отложившихся в памяти.

Как и всегда водилось в застолье, разговор переключился на политику.

Пётр Андреевич рассказывал все свежие новости, от которых далёк был Кантемир и о которых хорошо знал он сам, служа по-прежнему в Посольском приказе, Посольской канцелярии, которую не минула ни одна бумага государственного значения.

И прежде всего рассказал Пётр Андреевич, какова была дальнейшая судьба шведского короля Карла XII.

Русскому царю всё-таки удалось добиться от Порты высылки короля из турецких пределов, да и турки сами устали от присутствия капризного, непостоянного и плетущего интриги короля.

Он инкогнито вынужден был проехать через всю Польшу и явился в город Штральзунд, который уже осаждали союзники — к Петру примкнули Ганновер и Бранденбург.

Карл воодушевлял защитников, с пеной у рта утверждал, что город не может быть взят русской или, хуже того, союзнической армией, хотя в стане воинов было больше солдат из России, чем из Бранденбурга и Ганновера, вместе взятых.

Однако все хвастливые слова Карла оказались лишь пустой болтовнёй — город был взят, и Карлу опять пришлось бежать.

А когда был взят и Висмар, последний оплот шведского короля в Германии, Карл и вовсе приуныл: приходилось возвращаться в Швецию побеждённым, поднявшим руки...

Но союзники, как известно, никогда не бывают чересчур верными — в союзническом стане начались несогласия.

И Бранденбургу, и Ганноверу, маленьким немецким княжествам, сильно не нравилось всё усиливавшееся влияние русского царя.

А уж когда он выдал замуж свою вторую племянницу, Екатерину, дочку брата Ивана, за герцога Мекленбургского, тут и вовсе начались настоящие распри. Дело дошло до того, что союзники не впустили русские войска в Висмар...

Пётр предполагал осуществить морскую экспедицию в Швецию, высадить туда десант союзных войск, захватить часть территории и вынудить шведского короля к миру. Но союзники так долго и подозрительно спорили и упирались, что высадка расстроилась.

С этой минуты Пётр решил действовать самостоятельно...

Всё это Толстой излагал с лёгкой усмешкой, которая никогда не сходила с его уст.

Он словно бы просто рассказывал, но в этой его усмешке было всё: и презрение к низменным интересам мелких германских князьков, их нежеланию допустить Россию до возвышения, и осуждение Петра, всё ещё никак не решавшегося освободиться от тягостной опеки этих князьков.

Вместе с тем сообщил Толстой и новость: на пути в Европу, которую Пётр собирался объехать, чтобы снова и снова навести мосты между могущественными державами, заполучить более деятельных и дружественных союзников, хотел он заскочить в Москву на несколько дней, проведать старую московскую знать, узнать, как ленивая Москва выполняет его многочисленные указы.

А в Европу Пётр намеревался ехать ещё и потому, что уже шли переговоры о свадьбе его младшей дочери, Елизаветы, с французским королём Людовиком XV.

Ах, как лелеял Пётр эту мечту — дочку свою выдать за короля французского, чтобы получить и с этой стороны подкрепление и опору!

— Только вряд ли француз захочет иметь дело с нашей принцессой, — рассудительно заметил Толстой, — нос воротят они, французы, от нашей царицы, бывшей прачки, да и от незаконнорождённой Елизаветы, хоть она и красива, и умна, и ослепительна. Но подгадила её родословная: в Европе и слышать не хотят о незаконнорождённых невестах...

Во всей рассказах Толстого Кантемир уловил только одно: слишком занят русский царь войной на севере, слишком уж страдает он за битву со Швецией, и теперь уже не надо ждать, чтобы повернулся Пётр лицом к югу, к Чёрному морю, встал за освобождение Молдавии и всех Балкан от османского ига.

Печаль отразилась в его больших ясных глазах, веки приспустились над ними, и две морщины, глубокие и резкие, прорезали его высокий лоб.

Нет, не будет воевать царь за его страну — что ему какая-то крохотная Молдавия, когда её владетель, господарь молдавский, живёт в России в довольстве, богатстве, даже в роскоши...

Эти чёрные думы мешали Дмитрию высказать Петру Андреевичу все свои заботы — а хотелось ему поведать, что уже многое написал, ещё более задумал, что работа ждёт его с утра до позднего вечера, и не бывает для него лишнего, свободного от труда времени, что даже все домашние заботы переложил он на свою старшую дочь, и она, хранительница его очага, исправно и добросовестно несёт это бремя...

Но Пётр Андреевич и сам видел, что хозяйкой в доме стала Мария: ей на ухо шептали что-то слуги, и она властно распоряжалась, к ней подходил управитель имениями и всем домашним хозяйством, разодетый в шёлковую ливрею домоправитель и тоже о чём-то шептались с ней.

Долго не кончалась беседа за круглым обильным столом в саду Кантемира.

Вот уже и небо притухло, и первые неяркие звёздочки появились на тёмно-синем пологе небосвода, вот уже слуги внесли и факелы, и лампы, и закружилось вокруг огня несметное множество мошек и бабочек, мотыльков и комаров, и Мария несмело предложила отцу и его гостю пройти в дом, на мягкие диваны и кресла, в обширные и роскошные покои.

— Да ведь я так и не видел твоего дома, князь, — спохватился Толстой.

— Увидишь, Пётр Андреич, завтра, ты ж ведь ночуешь у нас.

— А и то, — просто согласился Толстой, — где ни спать, только бы не спать. Стариковский сон такой лёгкий: припал к подушке на полчаса-час — вот уж и сна ни в одном глазу.

— Мы и в новые шахматы поиграем, — предложил Кантемир, — так давно не сражался я с хорошим противником...

— А что, не с кем разве играть? — удивился Толстой.

Он прекрасно помнил, как интересно и весело играла в шахматы Мария ещё в Стамбуле.

— Дочке всё некогда, у неё хозяйских дел невпроворот, — смутился князь, — да и мне, признаться, не хочется ни с кем перекинуться партией: слишком уж много невзгод навалилось...

Но он прикусил язык: не стоит показывать Петру Андреевичу, что смутен он и невесел, что грызёт его тоска по прошлому, и хоть и некогда ему даже вздохнуть — всё время уходит на писанину, — а всё же не хватает живого, настоящего дела...

И это подметил Толстой.

Семисвечные канделябры ярко освещали покои Кантемира, когда они с Толстым уселись за маленький круглый столик в мягкие и широкие кресла.