Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

И Кантемиры уже приготовились отбыть к себе домой, уже подъехала их модная карета с шестёркой отличных коней и вершником [25] Вершник — ездовой, форейтор. на втором из них, уже распахнули слуги дверцы, чтобы помочь господарю и его дочери поставить ноги на подножку, как вдруг от царского дворца отделился спешащий вельможа и, запыхавшись, подбежал к ним.

— Прости, князь, — низко поклонился он Кантемиру, — не забыл о тебе государь, приглашает откушать, что Бог послал, вместе с вашей дочкой.

И снова заалели щёки Кантемира: как хорошо, что не успели они уехать, как хорошо, что царь вспомнил о нём, что не надо будет теперь копить обиду в душе: мол, о нём все забыли, никто и не поминает, а он не только русский князь, но и молдавский господарь.

А Мария едва не подпрыгнула от счастья: она увидит Петра, она сядет с ним за один стол, она будет видеть его большие и сильные руки, станет разглядывать его лицо, о котором столько думала...

Когда они, следуя за провожатым, вошли в трапезную залу, все уже сидели на своих местах — весь цвет московского родовитого боярства, самые знатные, ведущие свои корни ещё от первых Романовых и их сподвижников.

Кантемир и Мария остановились у высоких резных тяжёлых дубовых дверей в растерянности и недоумении.

Накрытый покоем [26] Покоем — в виде буквы «П». громадный стол вытянулся во всю длину залы, сверкало серебро, переливались огоньки от хрустальных чаш, но ещё не гремели ложки и вилки, ещё не были провозглашены здравицы в честь царя и царицы.

За главным столом, поперечиной буквы «П», сидел сам Пётр, сбоку Екатерина, а дальше его генералы и адмиралы. Но Пётр устремил свой взгляд к дверям, и по всей зале разнеслось:

— Князь Кантемир, иди сюда, сядешь по мою правую руку...

Кантемир замешкался, и, словно бы не довольствуясь приглашением, Пётр сам вскочил с места, резко пробрался за стульями сидевших и потащил и его, и Марию за собой.

Слуги в золочёных ливреях, разносившие огромные серебряные блюда, накрытые выпуклыми серебряными же крышками, будто и не видели, что происходит, — их вышколили так, чтобы они не обращали ни на что внимания: парадный обед давала знать Москвы, и все мелочи этого обеда были давным-давно продуманы знатными господами.

Пётр тащил Кантемира и Марию, схватив их за руки, пробираясь в тесном пространстве между спинами сидящих и стенами залы.

Сконфуженные, покрасневшие и изумлённые такой встречей, и Кантемир, и Мария покорно следовали за царём, думая лишь об одном: где же они разместятся, коли все места за самым главным столом уже заняты?

— Адмиралу Апраксину придётся потесниться, — громко засмеялся Пётр и усадил Кантемира по правую руку от себя, а Марию по левую, заставив пересесть на следующий стул саму Екатерину.

Та весело и как ни в чём не бывало приветствовала пришедших улыбкой и ласковой репликой:

— Сколько лет, сколько зим, батюшка Дмитрий Константинович! От души рады вам, пожалуйте.

Так и оказалось, что на этом парадном обеде, который с такой тщательностью готовила московская знать, Мария и Кантемир оказались рядом с царём, по обе его стороны.

Они были крайне смущены этим, пытались было пересесть подальше, но Пётр не отпускал их, сразу же завязав долгий разговор с Кантемиром.

И как же загорелись глаза у всей этой московской знати, которая до того почти не слыхала о молдавском князе, как же заработали язвительные языки, сколько же зависти и ненависти вызвало это неожиданное и такое широкое проявление царской милости!

Сколько злобных слов по этому поводу сказано было втихомолку за столом, и сколько разных разговоров начало гулять по Москве после этого обеда...

Всё шло в ход: и родословная князя, который и всего-то был молдавским господарем во втором колене, и необычная его одежда с пером на высокой шапке, пришпиленным к меху большим золотым аграфом, и тихий скромный его дом, в котором было всего лишь шестнадцать горенок, а уж Марии досталось от московских кумушек за всё: и за смугловатые тугие щёки, и за полные властные губы, и за высокую причёску из собственных необычайно длинных и густых волос, и за скромные изумруды в ушах и такие же подвески на смуглой шее.

Но особенно судачили московские сплетницы о том, что рука её чересчур узка и изящна, пальцы длинны и тонки, а талия едва не переломится.

Словом, в этот вечер они оба были выставлены напоказ перед всей московской знатью, и это не принесло им ничего хорошего, кроме таких вот сплетен и разговоров.

Правда, нашлись и доброхоты, которые стали приезжать в прежде одинокий дом Кантемиров, выказывать им ласку и доброжелательство, надеясь, что и Кантемир, и его дочь замолвят и о них доброе слово при встрече с царём.

Словом, всё, как водится всегда, и в старину, и в наше время.

Дико было московским боярам, большая часть которых всё ещё придерживалась стародавних обычаев, видеть за столом и женщин.

До сих пор ещё теремное заточение славилось в Москве, и чуть неосторожная женщина выходила из уединения, как сыпались на неё наветы и наговоры.

Но тут уж ничего не поделаешь, сам царь усадил рядом с собой дорогих гостей, и хоть и слышались злобные смешки и издёвки, да только не в голос, а втихую, шёпотом, едва слышно: мало ли ушей вокруг, донесут царю — несдобровать...

А Пётр приказывал наливать Кантемиру меды и наливки, токайские вина и крепкую русскую старку, да и за Марией следил, чтобы пила, как все.

Однако Мария была в страшном смятении и испуге, хоть и держалась ровно и спокойно, словно ничего не произошло, и лишь чуть пригубливала вино, снова подносила рюмку ко рту и едва пробовала.

И была поражена, когда увидела, как пьёт Екатерина — наравне с мужчинами, из большого серебряного кубка, и притом до самого дна.

Но ни у Петра, ни у Екатерины не было видно ни зернинки хмеля — и он, и она часто бывали под хмельком, но тогда уж надо было выпить очень много.

Мария обратила внимание, как ведёт себя Пётр Андреевич Толстой: он как будто бы стал совсем хмельным, клал голову на стол и жаловался, что столов почему-то два, а слуг и вовсе по четыре подходят.

Но она смутно чувствовала его игру и одобрительно наблюдала за ним: трезвая голова способна соображать, а во хмелю можно и сболтнуть что-то неподходящее, и Толстой всегда был начеку — к этому приучила его многотрудная и беспокойная жизнь.

Наконец-то Мария разглядела Петра. Правда, он сидел к ней боком, но постоянно поворачивался то к отцу, то к ней, и она была очень разочарована: вблизи он не казался таким мужественным и сильным, каким рисовала она его в своих мечтах.

Топорщились над полной верхней губой кошачьи усики, круглились лоснящиеся щёки, а маленький подбородок выглядел беспомощным и кругленьким.