Юрий Мушкетик - Гайдамаки

— Помолчи лучше! Пока уста сомкнуты, ты ещё хозяин своего слова, а отверзлись, вылетело — им уже дьявол владеет. Мы часто не думаем, что говорим, в том и беда наша…

— Батюшка, право же, бога мы славим прежде всего, — спокойно, негромко заговорил один из запорожцев, встав напротив Мелхиседека. — Денно и нощно ему молимся. А сейчас нам не мешай, проповеди читать у нас свой поп есть. Господь веселых людей любит. Эй, кобзарь, метелицу!

Кобзарь ударил по струнам. Запорожец топнул ногой на месте, хлопнул ладонью по голенищу и, раскинув руки, пошел по кругу, часто перебирая ногами. Вдруг он, словно бы обо что-то споткнувшись, подался вперед, присел на правую ногу, выбросив вперед левую. И шагом пошел по кругу вприсядку.

— Нехристи иродовы! — выругался Мелхиседек. — Прости, господи, что согрешил, — шептал он, отходя от запорожцев.

— Ух и пляшет, словно его черт вилами подбрасывает. Мотню не разорви, — донеслись до него голоса.

Мелхиседек не оглядывался. Он не шел, а бежал через площадь. Едва не наткнулся на какую-то телегу — это посреди майдана расположился на ночь обоз с рыбой. Обходя возы, оступился в лужу и, выскочив на сухое, остановился.

«Нужно возвращаться в монастырь», — подумал он.

Однако идти снова мимо шинков не хотелось. Мелхиседек взглядом обвел майдан, раздумывая, по какой улице лучше пойти.

— Ваше преподобие, — внезапно услышал он сбоку, — чего-то вы одни посреди майдана стоите?

Мелхиседек оглянулся. Возле него стоял Зализняк.

— Просто так, — ответил он нетвердо. — Сечь осматривал, теперь хочу в монастырь попасть.

— Заблудились? Вот так через майдан идите.

— Я уже шел этой дорогой, хотелось бы назад по другой.

— Пойдемте со мною, я провожу вас, — предложил Максим.

Они пошли рядом.

— Не думаешь на Сечи остаться? — после некоторого молчания спросил Мелхиседек и остановился перед лужей, разыскивая глазами место посуше.

Зализняк указал рукой на чуть заметную тропинку между двумя колеями.

— Сюда идите. — И, помолчав, добавил: — Оставаться мне тут не хочется. Да и незачем.

Мелхиседек осторожно двинулся вперед, ощупывая посохом дорогу.

— Куда же ты поедешь, снова к кому-нибудь наниматься?

— Выходит, что так. Куда-нибудь да поеду. Была бы спина, а дубина найдется. Скорее всего, вернусь в родное село.

Мелхиседек вышел на сухое место, немного подождал Максима, пошел рядом. Ему всё больше и больше нравился этот аргатал. Нравилось его открытое, смелое лицо, приятная, хотя и скупая улыбка, нравилось и то, как рассудительно он говорил, как внимательно вслушивался в речь собеседника.

— Слушай, а не пойти ли тебе к нам, в монастырь? Там никто не будет измываться над тобой: перед богом — все равны. Поработаешь на монастырском дворе, понравится — в монахи пострижешься. Ты говорил, что не женат. А не захочешь постричься — сможешь пойти, куда сердце влечет, никто тебя задерживать не станет.

Максим задумался.

«Ей-ей, правду говорит игумен, — размышлял он. — Перед богом все равны. А разве нет?»

— О! Максим! — прервал его мысли встречный казак. — Здоровый будь. Откуда? Каким ветром?

— Суховеем, — ответил Зализняк. — После расскажу.

Запорожец, видя, что Максим с монахом, не стал задерживать его.

— Заходи сегодня вечером в наш курень, — пригласил он.

— Ладно, Данило, — кивнул головой Зализняк, — зайду. — И, подойдя к Мелхиседеку, сказал: — Подумаю, ваше преподобие, может и приду. Оно на месте виднее.

— Ты грамотный? — немного погодя спросил Мелхиседек.

Зализняк покачал головой.

— Некому учить было. Отец немного знал грамоту, да где ему было со мною морочиться. Крестный обещался, у него и часослов, и псалтырь были, и ещё какая-то книжка, октоих или как-то так. Да вскорости помер.

Они дошли до монастыря. Мелхиседек попрощался и пошел в монастырский двор. Но, вспомнив что-то, остановился у калитки.

— Домой скоро едешь?

— Через неделю, может, немного позже, — не сразу ответил Максим.

— Давай вместе поедем, сподручнее и веселее. Дорога далекая.

— Отчего же, можно, — согласился Максим.

Мелхиседек прикрыл за собой калитку.

Со двора долетел приглушенный бас — Мелхиседек уже с кем-то разговаривал. Зализняк, пристально всматриваясь перед собой — уже были сумерки, — пошел к Тимошевскому куреню, где остановились аргаталы. В курене был один Роман.

— Ты что это так рано спать улегся? — толкнул его Зализняк.

Роман поднял голову, потер рукой открытую грудь.

— А что же больше делать?

— Горилку пить. Пойдем в гости к стебловцам, приятель мой давний, Данило Хрен, там, приглашал.

— В гости я всегда готов. — Роман долго возился в углу, отыскивая шапку. — В шинок будем заходить?

— За горилкой? Не нужно. Всё равно одной квартой всех не напоим, да тут так и не заведено. Они сами угостят. Не зря говорят, что на Запорожье бывает два дурня: первый, кто пришел в курень голодный, а второй, кто ушел оттуда не пьяный.

На пороге куреня, старый, немного сгорбленный, но ещё крепкий еврей брил запорожца. Захватив в пригоршню оселедец, он вертел голову запорожца то в одну, то в другую сторону, дергал кверху, задирал назад, а тот, красный, словно из него тянули жилы, кряхтел, сопел и тихонько поминал черта.

В просторном курене, аршин сорок длиной, людей было немного. В противоположном от двери конце, ближе к кухарской половине, горели две свечки, около них на перевернутой вверх дном бадье стояло ведро с медовой варенухой. С десяток запорожцев по очереди черпали ковшом. Закусывали вяленой таранью, лежавшей тут же, на бадье.

— Будь ты неладен, всегда так: когда дома пообедаешь — и тут зовут, — воскликнул после приветствия Роман. — И не просите, не сяду, — он уже сидел, по-татарски поджав под себя ноги. — Что ты припал, как вол к луже? — толкнул Роман высокого запорожца и протянул руку за коряком.

— Ух, матери твоей дуля! — довольно крякнул, хлопнув его по спине, здоровенный носатый запорожец. — Бойкий ты, и говоришь складно.

— Максим, чего стоишь, — сказал Данило Хрен, приглаживая неровные усы. — Садись вот тут, рядом со мной.

— Чего это у тебя левый ус наполовину короче?

— Порохом спалил. Костер раскладывал. Такие были усы!

— Хоть бы подрезал…

— Короткие будут совсем; потерплю, он скоро отрастет.

— Поспеши, Максим, — протянул ему коряк Роман, — а не то сам выпью.

— Этот выпьет, — показывая большие крепкие зубы, засмеялся носатый. — Истинный казак. Знаешь, как когда-то, бывало, в сечевики принимали? Не слышал? — Рассказчик поудобнее уселся, пососал трубку. — В первый день берут казака запорожцы на сенокос. Сами возьмут косы — и на луг. А ему кашу поручают варить. «Крикнешь, — говорят, — с могилы, когда будет готова». Сварит тот кашу, выйдет на могилу и начинает кричать. Запорожцы лежат себе поблизости в кустах — и ни гугу. А у того каша уже пригорает, он чуть не плачет. Так вот и сгорит каша. Вернутся и прогонят его. А иной зайдет на могилу, позовет раза два, а потом плюнет и вернется к казанку. «Ну вас, — скажет, — ко всем чертям, кабы были голодны, сами бы пришли», за ложку — и садится есть. «О, это наш, — говорят, — этого можно принять, человека по еде видно».