Александр Артищев - Гибель Византии

— Я проведу тебя в свою опочивальню, — засуетился подеста, направляясь к выходу. — Мне до утра нужно многое закончить, а сведения, полученные от тебя, при всем моем желании, не дадут сомкнуть глаз не одну последующую ночь.

Держа подсвечник в вытянутой руке, он пошел впереди освещая гостю дорогу и часто оглядываясь назад. Пройдя вдоль узкого коридора, он остановился перед дверью и приглашающе распахнул ее настежь.

— Если мое скромное ложе устроит синьора посланника, то я прошу его отдыхать спокойно до тех пор, пока неотложные дела вновь не призовут его к себе.

Генуэзец без церемоний повалился на широкую кровать, не снимая ни запыленного камзола, ни покрытых грязью сапог.

— Если синьор Бертруччо пожелает, — купец остановился в дверях, — то утром Пьеро проведет его до того места, какое синьору угодно будет назвать.

— Нет, благодарю, — ответил тот, безуспешно пытаясь подавить раздирающую рот зевоту. — В соглядатаях я не нуждаюсь.

И прежде чем подеста успел на несколько шагов удалиться от двери, он услышал приглушенный храп генуэзца, по-видимому и впрямь смертельно уставшего, давно не имевшего нормального отдыха. Ломеллино повернулся к двери и недобро прищурил глаза.

— Не нуждаешься в соглядатаях, не так ли? Вскоре ты убедишься, что обложен достаточно плотными сетями и вряд ли легко выпутаешься из них. Люди Феофана редко упускают добычу.

Тяжело ступая, он вернулся в свой кабинет и до самого утра обдумывал эти неожиданные и безрадостные вести.

Утреннее солнце окрасило в нежно-розовый цвет пушистые облака, пробудило птиц на ветвях деревьев. Громкий щебет наполнил воздух. Рассвет, набирая силу, вытеснил остатки ночной мглы из переплетения улиц.

Царственный город медленно просыпался от дремы: стали раздаваться голоса людей, звуки отворяемых ставен и дверей. Застучали на булыжнике окованные железом колеса арб и телег; заскрипели оси груженных повозок, перебиваемые дробным стуком копыт ослов и мулов. Тяжело топоча, ночная стража удалилась на покой, уступая улицы и площади во владение толпам торговцев, мастеровых и разносчиков овощей.

У городских ворот, в скоплении селян, направляющихся в Константинополь, возникла небольшая заминка: шестеро всадников в запыленных кольчужных костюмах уверенно расталкивали лошадьми толпу простолюдья. Городская стража преградила было проезд, но дюжий десятник, взглянув в лицо головного всадника, сделал своим воинам разрешающую отмашку рукой. Маленький отряд миновал городские ворота и рысью устремился к центру столицы.

— Кто это? — один из стражников приблизился к командиру и кивнул в их сторону головой.

— Видать, какие-то важные птицы?

— Послушай, умник, — перед подчиненным десятник не счел нужным скрывать дурного настроения, — занимался бы ты своим делом. А если и впредь тебе повстречаются эти люди, постарайся не встревать у них на пути.

— Эй, хватит там копаться! — заорал он на кучку селян, пытающихся растащить сцепившиеся колесами телеги. — Долго будете загораживать проезд? Быстрее шевелитесь, я вам говорю!

Десятник зашагал вперед, щедро награждая тычками попадающих под руку людей.

Оборванный старик, удобно устроившись на пересечении двух улиц, просительно тянул руку к прохожим. Кое-как прикрытое лохмотьями тело сотрясалось в мелком ознобе, то ли от прохлады раннего утра, то ли от старческой немощи. Удлиненное иссохшее лицо с полуприкрытыми гноящимися глазами не выражало ничего, кроме терпеливого ожидания и безропотного покорства судьбе. Плаксивым монотонным голосом он тихо и невнятно бормотал себе под нос заученные слова, пытаясь высмотреть крупицу сострадания в проплывающих мимо него лицах. Сострадание, сильно смахивающее на брезгливую жалость, порой оборачивалось звенящей на камнях монеткой и тогда старик ловил ее опрокинутой горстью руки, как ловят дети полевых цикад.

Эти металлические кружочки много значили для него: они ненадолго воскрешали то единственное, что еще удерживало нищего в его никчемной жизни — его воспоминания. На эти монетки (когда их соберется с полпригоршни) в ближайшей таверне ему нальют пузатый кувшинчик вина; немного, всего лишь на пару десятков глотков. И это вино, невыдержанное и кислое, разольется по жилам подобно горячей неугомонной крови, встряхнет и напружинит дряхлые мышцы и он вновь ощутит в своем теле былую силу и молодой задор. Прошлое воскреснет и окружит его веселым хороводом призраков, давно уже канувших в небытиё. Он застучит кулаком по столу, затянет надтреснувшим голосом боевую песнь и станет окидывать окружающих вызывающим взглядом, требуя к себе внимания и уважения.

Прохожий, будь милосерден! Кинь в побитую глиняную плошку затерявшуюся на дне кошелька медную мелкую монетку!

Приближающийся цокот копыт заставил старика насторожиться. Острый слух попрошайки сделал мгновенный вывод и он быстро отполз к стене, чтобы не быть втоптанным в мостовую.

Всадники торопились. Подъехав к мрачноватому двухэтажному особняку, ворота которого растворились при первом же стуке, они поочередно исчезли в арочном проеме. И створы, обшитые листовой медью, столь же бесшумно закрылись за ними.

Спустя час стук копыт вновь потревожил нищего. Вжавшись в стену, он по-птичьи втянул голову в плечи, но успел отметить про себя, что число верховых сократилось наполовину, а старший из них уже успел сменить кольчугу и дорожный плащ на темный кожаный камзол.

Проехав полгорода, всадники осадили лошадей у въезда в парк, окружающий дворцовый комплекс. Предводитель соскочил с коня и бросил поводья одному из сопровождающих. Приблизившись к страже на воротах, он молча указал на жетон на груди с вытесненным изображением двуглавого орла. Гвардейцы расступились и он быстрым шагом направился к полускрытому кронами деревьев дворцу.

Поднявшись по лестнице и пройдя полутемными галереями дворца, гонец направился прямо к дверям императорского кабинета. Здесь, у входа дорогу ему вновь преградили скрещенные алебарды. Остановившись, он повернулся к сидящему в кресле начальнику караула.

— Его величеству императору срочное послание от Феофана Никейского.

Капитан гвардейцев узнавающе глянул на него, встал, приблизился к дверям, осторожно постучал и прошел в помещение. Вскоре дверь распахнулась перед гонцом.

— Император примет тебя.

В просторной зале, одну из стен которой полностью занимали три больших арочных окна, к нему повернулись двое. Один из них, стоящий возле высокого секретера, был долговяз и сухопарен, с острой козлиной бородкой на костистом лице. В правой руке он держал гусиное перо, ладонь другой придерживала развернутый список пергамента. По-видимому, его только что оторвали от доклада и он был недоволен помехой.