Глеб Пакулов - Гарь

— Чего уж и посох протопопий не отымешь? — с неприязнью к чёрствому человеку спросил, потупясь, Аввакум.

— Посох оставь, сгодится по горам шастать, от лютых зверей отмахиваться, — разрешил воевода, рассмеялся отчего-то и пошёл на своё судно.

Оттолкнули казаки шестами от берега тяжёлые дощаники, взбурлили вёслами ясную глубь енисейскую, живо настроили холщовые паруса, поплыли, выстраиваясь уточками за воеводским пёстро украшенным судном, и стали медленно отдаляться от берега, от толпы провожающих, и где-то на серёдке Енисея увидели молящиеся люди, как от борта дощаника Пашкова отпрыгнул белый шар и покатился клубком вдоль реки, а потом уж донёсся прощальный хлопок пушчонки.

Скрылся с глаз полк безудержно храбрых людей, уходил, как уходили другие пытать судьбу, оставляя за спиной кое-как обжитой и ставший своим лоскуток хмурого сибирского бескрайя.

По Енисею встречь течению продвигались медленно, со стороны глянуть — вроде и вовсе не шевелится караван: то ветер попутный сникнет и обвиснут тряпками неживые паруса, то с верховья наскоком налетит южак и понесёт дощаники назад по течению. Тут-то и приходилось потеть казакам — вёслами, шестами пытались удержать суда на месте, но их волочило вниз, и часто путь, пройденный за день, пропадал зазря. Тогда якорились и поджидали подолгу ладной погоды. Пашков в такие дни свирепел, вымещал на служилых злость и страх вмёрзнуть во льды, не дойдя до зимовки в Братском остроге. Измученные люди молили попутного ветра, суеверно посвистывали, выманивая на паруса хоть лёгкого дуновения.

С великим трудом флотилия вошла в Ангару-реку с водой такой чистоты и сини, что, казалось, днища судов тащатся по дну — так ясно гляделись сквозь невероятную прозрачность Ангары все камни и камешки на её дне, хотя длинные шесты натыкались на них где-то на глубине двух-трёх сажен, а то и вовсе не доставали дна. И всё вокруг было браво: и громоздившиеся по берегам скалы — глянешь на вершины, шапка сваливается, и могучие стройные сосны, и вода небесной бирюзы под днищами, что вдруг стемнеет до густозелёного колдовского цвета, то ярко заизумрудится у берега в тени утёсов, и пугая и радуя дикой красотой до онемения.

В погожие дни, идя под парусами, тешились казаки ловлей рыбы с палуб дощеников. Цапала она наживку смело и часто, но часто и ломала крючки-самоковки и скрученные из конского волоса лески рвала, как гнилые нити. И восхищались и ругались возбуждённые борьбой с огромной рыбиной-тайменем люди, а побывавшие на Ангаре казаки степенно втолковывали:

— Самостоятельная рыба, такая в России не живёт, тамо вода не по ей, тама вода вроде парная, потому рыба снулая, а энта вишь кака озорная да быстрая, из воды выскакиват как стрела, поверху колесом ходит, хвостом как из пушки бьёт. А всё потому, что вода без мутинки, ключевая, рот, мать её, обжигат. Вот рыба кровь-то и греет, гуляет, бузит, хватает наживу, аки волк.

— Пёстра кака-то! — дивились, разглядывая выловленную рыбину с красными пятнами по бокам, радужнопёрую. — И здорова-а!

— Энто ленок, да мал ишшо, ребятёнок. Вот таймень-батюшка, тот, быват, в воду удёрнет рыбака и утопит. По пять-восемь пудов рыбка, а хвостом-плёсом рыбарям и ноги ломит. Его острогой железной на древке толстом да на верёвке крепкой в воде бьют, а у остроги той зубья с заусенцами длиной в полную пясть, да шириной острога в три ладоши. Вона како орудия на его надобно, да и то верёвку рвёт и древко сламыват. И не диво: такой быват попадёт зверь, не приведи Господь.

Но хоть и мудра была охота на диковинную рыбу, всё ж баловались свеженинкой исправно, жарили и впрок подсаливали. И на Аввакумов дощаник на ушицу с жарёхой то ленка, то таймешенка подбрасывали исправно.

Сколько-то дней тешила благостью погодушка, да внезапно взвыл меж теснин ветер «низовик», попёр на себя воду шубой встречь течению, «против шерсти», как по-местному определяли казаки, и вмиг всколебались крутые хляби. Дощаники задёргало, посрывало с мест и поволокло вверх по Ангаре, изодрав и обрушив паруса, выбрасывая суда на берег или садя их на мели. Тяжёлые валы накатили на дощаник Аввакума, залили трюм и все, что в нём было, да ещё, слепя молниями и оглушая громом, весь день плотной стеной ливмя лил ливень: пропали берега в водяной пыли, в рёве волн и в диком посвисте ветра не было слышно криков о помощи, ржания смытых с палуб коней.

Марковна в промокшей одежонке, простоволосая — космы выстелив по ветру — металась из трюма на палубу, спасая ребятишек, как в лихое половодье мечется по островку заполошная зверушка, выволакивая из нор на волю беззащитных детёнышей. Аввакум принимал их одного за другим, приматывал верёвкой к обломку мачты и поперечному бревну-бети, чтоб не столкнули их за борт крутые, в белом кружеве, горбины волн. И казаки Аввакумовы старались: какое добришко вымывало из трюма, подхватывали, что успевали, спасали. И протопоп мотался по палубе, помогал, громко взывая к небу:

— Го-о-споди-и спаси! Господи, помози нам!

Растрёпанный, в изодранной, промокшей лопатинке, с белыми от страха за ребятишек глазами, босой и волосатый, как водяное чудище, он криком и видом своим страшил казаков. И что уж там подсобило, но прибило дощаник к берегу, а волны всё поддавали и поддавали, гулкими подшлёпами вышвыривая его на прибрежные камни. Начала утихать погодушка, и стали видны другие суда, уткнувшиеся кто носом в галечник, кто бортом к обрыву. Кое у каких дощаников уже разложили кострища, сушили промокшее, собирали, бродя вдоль берега, мачты с обрывками парусов, бочки, мешки и прочий запас. Сошлись притихшие люди в круг, определили, подсчитали урон, взялись за топоры — готовить новые мачты. И Аввакумовы казаки поднялись вверх по расщелине, срубили годную лесинку, ошкурили и сбросили с кручи к Ангаре.

После непогоды, как и бывает, засияло весёлое солнышко, Ангару окинула тишь, она вольно катилась вниз голубой, без морщинок, гладью, вроде бы и не ревела только что вся чёрная и взъерошенная, не рвала себя в лоскутья на каменных пореберьях.

— Этак тут часто быват, — просушивая одёжку, талдычили и трясли мокрыми бородами бывалые казаки. — Норов у ней о-ёё, не сгадашь какой: вот смирёхонькая текёт, лаской ластится, а вот и свету не взвидишь.

— Своей воли река, порыскучая, без узды: лошадок-то сколь при-топила. Пошаманить ба надо было, — тихо укорил казачков седой, с ясной серьгой в ухе сотник и покосился на Аввакума, отжимавшего детскую одежонку. — Тутока в теснинах каменных тунгусских божков жилища, уважать надоть, как раз поджидат порог Шаманской, бяда какой…

— Да он-то чо! Хоть и долгий, да не страшон, — загалдели всё ещё возбуждённые штормовым кошмаром казаки. — Воевода наш не единожды его проскакивал.