Глеб Пакулов - Гарь

— А Падун?

Замахали руками казаки, крестясь, как отмахиваясь от чего-то не к добру помянутого.

— Господи, помилуй! Сказывали, людишек Падун тот тьму сглотнул, да как ещё нас пропустит.

— Жручий… Оголодал небось.

— Да язви его! Вот уж двоих за борт смыло, только головёнки в волнах показало и всё, удёрнуло вниз, будто в пасть дивью.

— Поди насытилси-и! Набедокурил, идол, и пропустит.

— Винцом бы побрызгать в водицу, как тунгусы творят, — сотник вновь покосился на Аввакума, но тот вроде бы не слышал, отжимал лопатинки, набрасывал на валуны, над которыми дымился туманец от жарко пекущего солнышка.

— Винцом побрызгать? — хохотнули разом повеселевшие казаки. — Оно бы способнее попрудить в неё, дикошарую!

— А чё, давай! — молоденький казачок полез рукой под ошкур штанов.

Сотник замахнулся на него мослатым кулаком.

— Цуба! — взревел он. — Вот мякну тебя по колобку, так борода отпадёт и не вырастет! Ты откель такой прыткай?

— Рязанский.

— Так почё такой дурень?

— А у нас там вода такая.

Сотник что-то посоображал, хмуро оглядывая молодого, вспомнил и изрёк:

— А ещё у вас в Рязани грибы с глазами!

Казачок весело подхватил:

— Их ядять, а они глядять! — и загыгыкал, зарделся молодо, его гоготом гусиным поддержали казаки, даже седой сотник хохотнул, но тут же дёрнул себя за серьгу в ухе, привел в положенную по чину степень.

— И всё ж не дурите, — посоветовал, — нам по ней ещё плыть да плыть… С глазами!

Остаток дня просушивали всё, что намокло, штопали паруса. Пашков ходил по берегу, опираясь на отполированный воеводский костыль, хмурился, всё видя и примечая, не кричал как обычно, видно, копил гнев. Остановился возле Аввакумова дощаника, оглядел вороха спасённых из трюма сундуков, коробьёв, шуб. Помял пальцами, пощупал богатую аксамитную однорядку Марковны, видать, приглянулась, буркнул:

— Загрузил дощаник великим барахлом, как и не утопнуть ему. — Пошевелил костылём однорядку. — В бархате попадью водишь! Боярыней. Прибогатился, нечего молвить, а ещё бают — поп беднее крысы церковной.

Марковна и ребятишки сидели на камнях тихохонько, боялись седобородого, в расшитом бурмицким жемчугом кафтане, всегда хмурого воеводу. Уж насмотрелись, как он, походя, молчком огревал по спине нерасторопного служилого, а то под давал ему в живот своим костылём и смотрел, сузив глаза, как корчится у его ног от боли не-приглянувшийся отрядник.

Аввакум, прилаживая к парусу растяжки, выпрямился во весь рост, потянулся, хрустнул плечами, смотрел сверху на раскоряченного воеводу, кивал растрёпанной бородой.

— Знатная однорядка, — согласился. — Да и какой быть? Ею жёнку мою сама царица-матушка одарила… Уж не обессудь за подарок государыню.

Пашков пожевал губами и в сердцах отшвырнул сапогом в реку головёшку, выпавшую из кострища. Она плюхнулась в воду, зашипела и поплыла вниз по течению, вытягивая за собой синие нити дыма.

— Э-эй, причаливай! — вдруг заорал он, грозя костылём плывущей мимо приткнувшихся там и сям у берега дощаников небольшой лодке. Люди на ней — трое мужиков и две пожилые бабы подплыли к нему, Уперлись в дно шестами.

— И кто такие? — едким глазом прищурился на них воевода, — куда путь ладите?

Мужик-кормчий в броднях до паха степенно снял колпак, поклонился.

— Из Братского острожку, боярин. Везём в Енисейск вдовиц по-стричеся в монахини.

— Вылазь, бабы! — приказал Пашков. — Сгодитесь казакам в жёны.

Аввакум воспротивился:

— Негоже так деять, воевода, стары они, отпусти без греха.

— По шести десятку, — подсказал кормщик. — Имя бы на покое Бога молить…

— Выходь сюды! — притопнул Пашков, аж брызнули из-под каблука камешки и дробью защёлкали по воде. — Покой имя? Эва какие ладные ишшо!

Перепуганные вдовы выползли на берег, запричитали. Глядя на них, Аввакум урезонил воеводу:

— Не греши, Офонасий Филипыч. В правилах христианских заповедано: «Вдовы чти». Они Господу служить едут, а ты противу закона злое деешь. Отправь с Богом.

— Ты… Кто ты, перечить мне?! — забушевал Пашков и костылём замахнулся на Аввакума. — Нишкни, колодник ссыльной! Попу Леонтию прикажу венчать их под «Исайя, ликуй!».

— Врёшь, воевода, не станет он, лукавя, Исайю беспокоить.

Плюнул Пашков под ноги Аввакуму и, прихрамывая, заковылял к своему судну. Неудавшихся монахинь подхватили под локотки охранные десятники и с прибаутками, чуть не по воздуху доставили до первого дощаника, где их сразу расхватали казаки.

Пашков хоть и по-своему, но исполнял Указ царский, который гласил: «…а за недостачею православных баб, брать и крестить туземных девок и жёнок и выдавать за казаки замуж, тако ж и вдовиц разного роду и племени, чтоб оседали хозяйством на новоприбыльных землицах». Правда, был там один пунктик, гласящий: «…вдовицы же да причитаются невпотребными по шестидесяти лет». Исполнял, но и нарушал воевода царское предписание.

— Да что Указ? — бурчал он, шагаючи к своему судну. — Он в бабами людной Москве писан, а тут по нуже свои законы. Нена-сельна Сибирь, а надобно кому-то обживать её, пахать и сеять, быть обороной. Тут крутись как умеешь, а нет бы из России притабунить сюды гулящих и всяких других густородных девок. Вот бы и залю-дили Сибирь.

Шаманский порог, весь в белых кудряшках скачущих над ним волн, протащились в семь дён, тягая дощаники супротив течения бечевой, впрягшись по-бурлацки в лямку-ярмо. Изрыли, испахали ногами весь берег. От устали темнел в глазах белый день, падали изнемогшие люди, тогда к ним подпрягались те, кто уже миновал опасное место. Старались и сотники с пятидесятниками, и сам Пашков, поднимая падших пинками и не щадя кулаков. Шум и грохот стоял над порогом, чтобы понять команды, орали друг другу в ухо, а над водными бурунами вертелись, взмывая и падая, вольные чайки, подхватывая оглушённую рыбу и, пронизывая водную пыль, в несколько рядов горбились над порогом радостноцветные радуги. Однако ж миновали шальные хляби без урону.

Ещё несколько суток где под парусами, где бечевой трудно продвигался вперёд тяжелогружёный караван, и на ночь сгрудились томные люди перед грозным Падуном на ночёвку.

Когда стало утренеть и разглядели люди узкие ворота меж скальными лбами и залавками, которыми предстояло пройти этот ад, оробели: утянулись лица, остро насторожились и осветлели от жути глаза, сжались зубы — топором не разожмёшь, но, как всегда, притерпелись к страху, перебросились бодрящими душу русскими матюгами и стали на молебен. Служил его, стоя на палубе своего дощаника, строгий поп Леонтий, служил последний в своей жизни молебен. И Аввакум на палубе своего судна отбрасывал земные поклоны перед бронзовым складенцем с житием Николы-чудотворца. Молили святого и казаки с Марковной и ребятишки.