Семен Бабаевский - Семен Бабаевский.Кавалер Золотой звезды

Получив такую высокую похвалу родителей, Семену останется лишь заручиться согласием Анфисы и смело засылать в дом Тутариновых сватов. А сваты на Кубани — народ дотошный, разговорчивый, знающий, как лучше подойти к отцу и матери. Кто-кто, а уж они-то сумеют сказать не только о том, что будущий зять — мастер на все руки, что ему ничего не стоит починить крышу или отремонтировать обувь, а и о том, что на груди у Семена — три ордена и шесть медалей, что с таким героем Анфисе можно идти хоть на край света, — и весь этот разговор кончится свадьбой.

Нет, нет! Таких корыстных намерений у Семена не было. Причина его стараний коренилась в его же характере. Ни внешним видом, ни душевным складом, ни привычками, ни чем-либо другим он не выделялся в среде своих друзей-танкистов. В меру был храбр, в меру вынослив, в меру любил повеселиться, — словом, парень как парень, и только одна черта характера бросалась в глаза — его трудолюбие. Когда руки Семена ничем не были заняты, он не находил себе места: и скучал, и злился, и ощущал ломоту в теле, а ночью страдал бессонницей.

Такая необычная любовь к труду была у него в крови. Взявшись за дело, отдавал всего себя и не знал, что такое усталость, а самый процесс труда приносил ему одно наслаждение — сделанная вещь казалась необыкновенно красивой! Вот и теперь, покончив с крышей, он слез на землю и долго стоял, любуясь тем, как поблескивает на солнце гладко причесанная солома; а мысль о том, что об этом скажут старики Тутариновы, ему и в голову не приходила.

— Анфиса, — проговорил он, любовно поглядывая на крышу, — а здорово у нас получилось! Просто красиво.

Под вечер с огорода пришли Тимофей Ильич и Ниловна. Старик сразу заметил во дворе перемену, остановился возле сарайчика, осмотрел крышу и подумал: «Видать, Сергей вернулся и за ум взялся. А что ж, крыша дельная!» Когда же от Анфисы узнал, что Сергей как уехал с Хохлаковым, так не возвращался, что крышу чинил Семен, Тимофей Ильич нахмурился и, сердито посмотрев на Ниловну, сказал:

— Куда наш беглец запропал?

Ужинали на дворе при слабом свете луны. Семен сидел рядом с Тимофеем Ильичом. Ели молча. Первым заговорил Тимофей Ильич.

— Умеешь? — Тимофей Ильич посмотрел на сарайчик.

— Дело привычное.

— Где же ты учился? Может, на войне?

— А что ж? На войне нас, Тимофей Ильич, всему научили.

— А! Так-таки всему?

— Батя, а вы еще и не знаете, — вмешалась в разговор Анфиса, — Семен и туфли мне починил. Вот посмотрите.

Тимофей Ильич внимательно осмотрел починку.

— А Сергея тоже всему этому обучали на войне? Или только одному геройству?

— Да что ты, Тимофей, все на Сережу бурчишь и бурчишь, — сказала Ниловна. — Вот буркун старый.

— А чего он третий день до дому не является? Уехал — а куда и зачем?

После ужина Тимофей Ильич сел на завалинку, позвал Семена. Угостил табаком и спросил:

— Ты, случаем, водокачку не сумеешь починить? Какая-то в ней случилась поломка.

— Колесо корцами воду берет? — с достоинством спросил Семен.

— Корцами.

— И не крутится?

— Стоит.

— Значит, вода лопасти проломила. Можно исправить.

Такой ответ Тимофея Ильича обрадовал. Старик повеселел и стал расспрашивать Семена и откуда он родом, и кто его родители, и надолго ли приехал в станицу. Тут же он решил выяснить и такой, казалось бы, на первый взгляд пустяковый вопрос: нравится ли гостю Усть-Невинская — старинная линейная станица, стоявшая по соседству с черкесскими аулами, а также — хороши ли горы, лежащие зеленой грядой по ту сторону реки (Тимофей Ильич родился и состарился в верховьях Кубани и был убежден, что красивее этих мест нигде нет). Семену нужно было сказать: «Да какой может быть разговор? Места здесь великолепные, просто райские места; и горы такие веселые, что смотришь на них и насмотреться не можешь; а Усть-Невинская — так это же не станица, а один сплошной сад». После этого старик пришел бы к выводу, что приятель его сына — человек рассудительный, а главное, о жизни судит правильно… Но Семен сказал то, что думал:

— Местность ваша, Тимофей Ильич, мне не по душе. Что это за местность? Станица стоит в каком-то котловане. Кругом горы. Куда ни посмотришь, кругом одни горы да река. Скучно. Я бы тут ни за что не жил.

Такой ответ обидел Тимофея Ильича.

— Вижу, ни шута ты в нашей жизни не смыслишь, — сердито проговорил он и встал. — Где еще найдешь такое место?

Семен понял, что совершил непоправимую ошибку. Старик не сказал больше ни слова, взял кисет и ушел в хату, продолжая мысленно спор с Семеном. Перед тем как лечь в постель, он посмотрел в окно и увидел Семена и Анфису. Они стояли за воротами в тени дерева. «А-а-а… Местность ему не по душе, — подумал Тимофей Ильич, — а дочка моя по душе».

— Анфиса! — крикнул он. — А ну, иди в хату.

Вошла Анфиса. Остановилась у порога, не взглянув на отца.

— Чего вам, батя?

— А того, что пора спать. Завтра встанешь на заре, вместо матери пойдешь на огород.

— Я только немного постою…

— Нечего тебе с ним стоять. Есть и свои парубки.

— Разве Семен чужой?

— Свой или чужой — не твоего ума дело. Тебе сказано — иди спать.

У Анфисы тревожно забилось сердце. Стало так обидно, что слезы выступили на глазах. Ничего не ответив, она вошла в свою комнату. Склонила голову на освещенный луной подоконник и расплакалась.

— Эх, девичество! — услышала голос матери. — Как что — слезы! Не печалься. Батько скоро задаст храпака… А ты и уйдешь. Полюбила? — уже чуть слышным шепотом спросила она.

— Не знаю, мамо… Разве нельзя постоять?

— Да ты не плачь. Отчего ж нельзя? Можно…

Мать и дочь долго еще сидели у освещенного луной окна.

Не дождавшись Анфисы, Семен побрел в сад и остановился возле груши, под которой белела постель. Спать не хотелось. Опершись плечом о ствол дерева, он стоял, точно в забытьи, потеряв счет времени. Луна давно гуляла над крышами домов, над садами, и высокое бледное небо было без звезд. Станицу, залитую голубоватым светом, наполнили странные звуки, идущие не то со степи, не то из земли. То прогремит тачанка, и тогда долго-долго стоит в лунном воздухе стук колес и трудно понять, по какой же дороге скачет в станицу упряжка добрых коней; то заскрипят ярма, послышится разноголосое цоканье вперемежку со свистом, и уже перед вашими глазами живая картина: медленно движется бычий обоз, а возчики лениво помахивают кнутами — кто сидит, свесив с дробин ноги; кто полулежит, держа в руке кисет и раздумывая: свернуть ли ему цигарку и задымить на всю степь или подождать; то взлетит к небу песня — женские голоса такие звонкие, что кажется: нет, это не женский хор, это не голоса колхозниц, идущих по степи домой, — это степь поет перед сном свою вечернюю песню; то запиликает где-нибудь гармонь, и уже кто-то, не щадя ног, выделывает такие разудалые колена, что гудит земля и пыль подымается столбом.