Эптон Синклер - Широки врата

«Мой друг, позвольте мне предложить вам гостеприимство. У моей жены и у меня, у каждого была своя комната, а теперь — ach leider! — одна пустует! Почему бы вам не занять её?»

«Но», — возразил Ланни, — «предположим, ваша жена вернётся?»

— У меня нет никакой надежды. Она женщина доминирующих страстей. Но если она и вернётся, то вам хуже не будет, чем в настоящее время. Позвольте мне объяснить. Мы пансионеры в доме очень известной зальцбургской семьи. Герр Перглер официальный представитель городской администрации. У меня заказано проживание и питание на двоих на время фестиваля.

— Но захотят ли эти люди принять абсолютно незнакомого человека?

— Вы, возможно, не понимаете обычаи этого события, герр Бэдд. Все хотят иметь как можно больше пансионеров. Вы должны знать, что, после этой ужасной войны все в нашей искалеченной стране бедны, и в Зальцбурге многие семьи живут одиннадцать месяцев в году на то, что они выручат от обслуживания гостей в течение августа месяца. Вы встретите интересную семью, и если вы не были пансионером в прошлом, то можете получить забавный опыт.

— Это действительно очень любезно с вашей стороны, герр Генсманн, и если вы позволите мне оплатить мою половину расходов на время, пока я с вами, я буду рад принять ваше предложение.

Конечно, Ланни нашел семью Перглер интересной. Они жили в одном из тех больших многоквартирных домов, которые занимают видное место в городе, имея дымоход для каждой комнаты. Улицы узкие и ночью гудели, как улей. Ланни предположил, что члены семьи спят на кухне на полу. Для ювелира отвели гостиную, а Ланни комнату за ней, отделенную занавеской. Все пользовались одной ванной комнатой и толпились около маленького столика в столовой. Ланни никогда раньше не жил в такой близости к другим людям. Но он воспринял это легко, очарованный хорошим настроением и наивностью этого семейства.

Они были молоды, или хотели казаться такими. Муттер Перглер была бодрой и веселой, с массой черных волос, с блестящими глазами и румяными щеками. Фатер Перглер был маленьким и живым, носил пенсне и маленькие темные усы. Были две дочери, Джулия и Аугуста, одной шестнадцать лет, другой четырнадцать. Они получили имена месяцев, когда они родились, но «Густи» была старше. Также был маленький Гензель, братик, который, как и все похожие братики, выбалтывал все семейные тайны. Только в этой семье не осталось ничего, чтобы выболтать. Они были чрезвычайно взволнованы, когда получили в свой дом американскую кинозвезду. Таким показался им Ланни. Все они ходили в кино и были полностью информированы о том, что есть такая чудесная стана, где бедные рабочие девушки живут в комнатах размером в бальный зал, и их волосы всегда прекрасно уложены. Ланни принадлежал автомобиль, который сделал его много раз миллионером. А когда он покатал на нём всю семью, то стал предметом восхищения за пределами воображения.

Они не только получали от него двадцать пять австрийских шиллингов в день, но и уроки английского. Они заключили семейный договор, никому не разрешалось говорить ни слова по-немецки. И это произвело удивительный эффект, потому что все они захотели говорить. Иногда несколько человек сразу, английский язык в их произношении звучал по-немецки. Порядок слов был таким же, как в немецком языке. Они не возражали, когда Ланни смеялся. Но самое приятное в них было то, что они сами смеялись над собой, а также друг над другом и над всем остальным миром. Они были самой странной комбинацией изысканности и простоты. Они были уверены, что они были самым артистичным народом в мире, но также и самым несчастным. Претенциозность была невозможна. Австрийцам остались только искусство, красота и смех.

Во время третьего ужина, который нравился Ланни в этом доме, подавали простую деревенскую пищу, с ошеломляющими деликатесами для гостей, когда все остальные делали вид, что не обращают внимание на них, Ланни увидел слезы, которые текли по щекам стройной бледный лилии, по имени Густи. Он подумал, что причиной стали взбитые сливки, которые он положил себе на фрукты. Он предложил ей сливки, после чего она заплакала и выбежала из комнаты. «Ну», — сказала муттер Перглер, — «не дать ей внимание, bitte , это просто, что она имеет в любви с вами упал».

«О, нет!» — воскликнул потрясенный пансионер.

«Не беспокойтесь», — сказала мать, утешая. — «Это просто возраст, которого она достигла».

«Она считает, что они являются принцем», — добавила Джулия, обращаясь Ланни во множественном числе, как бы она сделала это на немецком языке.

«Она становится камерой — что это такое?» — встрял младший брат. «Для того, чтобы представить, чтобы иметь для Andacht verrichten ».

«Так сказать, помолиться», — объяснила мать, забывая, что Ланни знал немецкий лучше, чем Перглеры знали английский. — «Все будет хорошо, когда вы уедите, герр Бэдд. Она будет лелеять любимые воспоминания, когда есть музыка. Aber, bitte, не позволяйте ей бежать с вами».

— «О, конечно, нет, фрау Перглер!»

«Конечно, если вы, пожалуйста, не хотите на ней жениться», — вежливо предложила Джулия.

«Как он может жениться на ней», — заспорила муттер, — «когда у него в Америке жена уже есть?»

А глава семьи, который говорил довольно хорошо по-английски, сказал: «Там есть место по имени Рино, куда они могут направиться».

Он произнес это так, что звучало: Рейн-о. «Там также мокро, как здесь?» — спросила Джулия, не желая скаламбурить, но желая получить информацию [111] Рейн звучит по-английски, как дождь .

С этими семейными сценами в качестве комедийных интермедий в шекспировской традиции Ланни посещал важные спектакли фестиваля один за другим. Он увидел Фауста в постановке Рейнхардта, также назидательно-аллегорическое представление под названием Имярек, уделив особое внимание актеру, который предоставил своё гостеприимство жене герра Генсманна! Он услышал, как Венский филармонический оркестр исполняет симфонию Мендельсона Реформация , также Четвертую симфонию Брукнера. Он прослушал Дон Жуана с дирижёром Бруно Вальтером, и Фиделио — с Тосканини. В камерном концертном зале он прослушал очень тонкое исполнение Большой сонаты для Хаммерклавира , и узнал, как он мог бы играть на пианино, если бы он когда-либо действительно приложил максимум усилий. Начало важной части адажио представило горе Ланни, потому что Ирма оставила его, и закончилась, как всегда в основных произведениях Бетховена, плачем по всем скорбям, которые тирания и жадность нанесли роду человеческому.

Иногда он брал с собой своих новоиспеченных друзей. Они сидели в летнем дворе резиденции прекрасным теплым вечером и слушали струнный оркестр, играющий Серенады Моцарта . Было темно, тусклый свет был только на пюпитрах музыкантов. Пораженная любовью Густи сидела как можно ближе к Ланни и дрожала от блаженства. Он ничего не мог с этим поделать, кроме как принять всё за биологический феномен, как это делали её родители. Все девушки вели себя так, и все Муттеры или Фатеры должны заставлять их есть, чтобы они не умерли с голода. Ланни сопровождал их всех в кафе и приказывал ей съесть бутерброды с сыром и с салями, и она повиновалась, глядя на него влюбленными бараньими глазами.