Джалиль Киекбаев - Родные и знакомые

Ахмади сразу сник и не вымолвил больше ни слова. Приговор суда — закон, с законом лучше не спорить, — это он хорошо понимал.

Ещё до суда к Ахмади готово было прилипнуть прозвище «ловушка». Теперь оно утвердилось за ним. Народ в ауле воспринял победу Вагапа с удовлетворением. Рассказ о том, как опростоволосился Ахмади, неизменно вызывал смех. Люди хохотали, хлопая себя по бёдрам.

— Оказывается, он храбрый только на сходах, когда обманывает нас, — говорил Самигулла. — А там, перед судьёй, поджал хвост!

Прежде был в Ташбаткане Ахмади-подрядчик. Теперь он превратился в Ахмади-ловушку. Кличка перекинулась и на его сыновей. Случись, что ввяжутся они в какую-нибудь ссору со сверстниками — тут же поднимается крик: «Ловушки, ловушки, жулики ловушечные!» И не прекращается этот крик до тех пор, пока Магафур с Абдельхаком не уйдут, плюнув со злости, домой.

Правда, поначалу самого Ахмади остерегались, прозвище в глаза не говорили, но за глаза даже старики иначе его уже не называли. Галиевы с Верхней улицы были прямо-таки в восторге от этой клички. А потом люди сообразили, какое сильнодействующее средство против богатея они заимели. Стоило подрядчику затеять на сходе спор (а без споров и ругани в его деле не обойтись), как ему тут же затыкали рот единственным словом: «Ловушка!» Будто получив удар по голове, Ахмади зверем глядел на Вагапа, ибо именно этот зловредный человечишко опозорил его перед всем миром.

Никто в ауле, пожалуй, ещё не получал столь обидной клички. У другого ташбатканского Ахмади, кроме записанного в метрику имени, тоже есть прозвище: кураист. Но оно говорит о занятии человека, о его искусстве. Ахмади-кураиста называют и Бугорком. Но тут тоже нет ничего обидного: просто дом его стоит на бугорке, в прозвище как бы обозначен его адрес.

Вести о происходивших в мире событиях исстари редко доходили до Ташбаткана, и, если не считать столетней давности войны с французами да недавней войны с японцами, мало что нарушало привычное течение жизни в приютившемся у подножья гор ауле. Всё шло своим сложившимся когда-то порядком. Беднота «по-родственному» работала на баев, по весне угоняла их скот на яйляу, а осенью перегоняла в горы, на хутора, сторожила его там всю зиму. Иные уходили на заводы — в Авзян, Камайылгу, Зигазу, нанимались выжигать уголь или возить на пристань чугун. Находилось дело и для тех, кто не был занят ни тут, ни там. Летом приезжали в аул толстосумы, подряжали на заготовку брёвен и мочала. Бедняки, наточив топоры, шли в лес, а потом, в пору сенокоса, до седьмого пота косили баям сено.

Но в один из дней девятьсот тринадцатого года в жизнь аула ворвалось нечто из ряда вон выходящее. Староста Гариф привёз из волости удивительнейшую новость: «В Ташбаткан приедет губернатор».

Волостной старшина, собрав старост всех общин, долго вбивал им в головы, как надлежит встречать губернатора, как проявлять гостеприимство.

— Высокочтимый губернатор намерен посетить несколько селений Табынского юрта. Так что каждому из нас следует быть наготове, — наставлял старшина.

Осознав всю серьёзность предстоящего события, Гариф отставил свои мелкие заботы, поскорей сел в седло, ожёг коня плёткой и поскакал в Ташбаткан напрямик, через горы, чтоб добраться домой засветло. Дело-то было спешное, а расстояние от волостного центра до аула немалое, по мерке самого Гарифа — «двадцать пять взмахов плёткой».

Вернувшись в аул, староста развил кипучую деятельность. Прежде еле таскал живот, вздыхая и кряхтя на каждом шагу, а теперь забегал, как кот, наступивший на горячие угли. Едва соскочил с коня, как обругал сыновей и работника за беспорядок во дворе, распорядился немедленно перетаскать скопившиеся подле навеса кучи навоза на задворки, аккуратно сложить в одно место валявшиеся у ворот брёвна.

— Черноликие! — ворчал он, высматривая, к чему бы ещё придраться. — Сколько раз говорил: навоз выкладывать подальше! Свора бездельников! Не догадаются положить вдоль то, что лежит поперёк. Нет на вас руки, чтоб связать всех одной верёвочкой да шкуры спустить…

Жена старосты, учуяв, чем запахло дело, кинулась наводить порядок в доме. Велела вымыть полы, побелить печку. Сама раскрыла сундук, вытащила слежавшиеся в нём вещи — полотенца, скатёрки, коврики для намаза — и развесила их по перекладинам, по гвоздям, вбитым в стены; застелила пол и нары войлочными кошмами и паласами.

Гариф наказал жене: наутро двух овец в стадо не выгонять, киснущую в клети медовуху подновить, добавить сладости. Младшего сына, положив в телегу два пустых бочонка, отправил на яйляу за кумысом.

В ауле новости расходятся быстро: не успеешь самовар чаю выпить, как всем всё становится известным. Сообщение о том, что в Табынский юрт и непосредственно в Ташбаткан из Уфы приедет губернатор, живо обсуждалось и на Верхней, и на Нижней улице. Кое-кто сообщению этому не очень верил, подкреплял свои сомнения разными доводами:

— Будет он тебе разъезжать тут в такую горячую пору!

— И то правда: сена-то ему, должно быть, тоже надо накосить, а там — и жатва…

— Вот сказанул! Разве ж губернатор сам сено косит? Сказка, да и только!

— Воистину — чтоб я был губернатором и сам потел на сенокосе. Ха-ха-ха!

— Нанимает, поди, подёнщиков, либо работники его косят.

— А чего уфимский губернатор среди наших камней не видал? Нет, пустой, наверно, разговор.

— Почему пустой? Волостной старшина, говорят, сказал об этом старосте.

— А может, он в сторону Аккусюка поедет, а к нам только по пути заглянет?

— Зачем ему в ту сторону ехать-то? Аккусюкские катайцы к нашей губернии не относятся. У них там, говорят, Бирхуральский [75] Бирхуральский (искаж.) — Верхнеуральский. уезд, а он под рукой оренбургского губернатора ходит…

Прежде чем объявить через десятских общий сход, староста Гариф перед самым закатом солнца собрал на совет «отцов опчества» и официально известил их об ожидаемом приезде губернатора.

Сходы в Ташбаткане обычно проводились во дворе мечети, но в последнее время зачастили дожди, земля раскисла; по причине сырости на сей раз народ решили собрать в доме Ахметши-бая.

Люди начали стекаться на сход. Пришедшие первыми завели разговор о мирских заботах.

— Дни стоят больно дождливые, ай-бай!.. — сказал, ни к кому не обращаясь, старик Адгам.

— Сено в покосах чернеет, — подхватил Вагап. — Коль не разведрится скоро, ударит это под коленки агаев, имеющих табуны.

— В покосах чернеет, говоришь. Уже и в копнах гниёт, — снова заговорил старик Адгам.

— Так, так, — согласно закивали остальные.

Каждый старался вставить в разговор слово про свою печаль, связанную с ненастьем, потому Что содержание скота в Ташбаткане для многих имеет большое значение, и создание достаточного запаса сена на зиму жизненно важно. А дожди сыплют и сыплют, не дают собрать накошенное на лугах, на старых яйляу, на лесных полянах и в горных распадках сено. То, что успели скопнить, тоже портится, в стога сырое сено не смечешь, почерневшие копны осели, через них уже пробивается отава…