Исай Калашников - Гонители

И эта тишина словно бы дразнила Тэмуджина, издевалась над ним. Каждый раз он уходил от Есуй с чувством тайного стыда. Она была покорна ему. Но как?

Словно отреклась от своего тела, сделав недоступной душу. Не такой покорности хотел он. Каждый раз шел к Есуй с нетерпеливым желанием сломать ее, подчинить себе, а уходил с отягощенным досадой сердцем.

У дверей его юрты, привалившись спиной к стене, стоял караульный. Он сладко похрапывал и вяло отгонял от лица звенящих комаров. Короткое копье с широким блестящим наконечником выпало из его рук, валялось на земле.

Тэмуджин поднял его, тупым концом слегка толкнул в бок караульного. Тот почесался, сонно пробормотал:

— Отвяжись…

Тэмуджин резко наклонился, сорвал с караульного кожаный шлем, ударил им по лицу.

— Встань!

Караульный вскочил, попятился, ошалело вылупив глаза.

— Так ты охраняешь мой покой? Сейчас же иди к Боорчу, пусть он приложит к твоему заду двадцать палок.

Пустая юрта, обтянутая изнутри шелком, показалась слишком огромной и холодной. Он сел у погасшего очага, ковырнул кучу серого пепла — ни одной живой искры не было в золе. Глухое, томящее раздражение нарастало в нем. С озлоблением думал о Есуй, хранящей в душе верность ничтожному татарину, которого он раздавил, как комара, севшего на нос, о беспечном караульном, нагло храпящем у его дверей. Кто они и кто он? Перед ним млеют от страха грозные владетели, а эти…

Почувствовав мелочность обиды, не дал ходу мыслям, резко встал, запахнул халат, затянул пояс и пошел в юрту Борте. В коротком широком номроге жена казалась ниже ростом и толще, чем была на самом деле. Она удивилась его приходу, но виду не подала, присела перед очагом, подбросила в огонь аргала. В пузатом задымленном котле варилась баранина. Достав из кожаного мешочка горсть сушеной черемши, Борте бросила в котел. Юрта наполнилась вкусным, с детства знакомым запахом.

— У тебя разве нет слуг? — спросил он.

— Своих детей я хочу кормить сама!

Было заметно, что Борте сердится, и Тэмуджин усмехнулся. У каждого свои заботы. С тех пор как привез татарок, Борте переменилась. Ревность к другим женам предосудительна, и она скрывает ее изо всех сил, на людях с татарками разговаривает ласково, как и подобает старшей жене, но к себе в гости их ни разу не позвала и в их юрты ногой не ступила.

— А меня ты накормишь? — все с той же усмешкой спросил он.

Она молча достала из котла кусок мяса, бросила в деревянную чашу, поставила на столик, в чашу поменьше налила супу. Сама принялась вытирать посуду. Руки двигались быстро-быстро, толстый пучок волос, наспех стянутый ремешком, колотился в ложбине спины. Тэмуджин подул на суп, затянутый желтоватой пленкой жира, осторожно отхлебнул.

— Вкусно. Давно не ел такого.

— Кто не дает? — отозвалась она. — К нам совсем не заходишь. Всех учишь уму-разуму, а дети растут сами по себе, как дикая трава.

— Мне некогда водить их за руку.

— Тебе некогда. Дети при живом отце сироты.

— С утра до вечера меня держат в цепких руках заботы…

— А с вечера до утра — еще более цепкие сестры-татарки. — Не удержалась-таки Борте, укорила.

— Кроме тебя только две жены, а ты уже злишься. Будет двадцать, что тогда?

— А ничего. Бери хоть двести. Мне все равно. Но не забывай о детях.

— Ты разучилась быть справедливой. Все люди улуса мои дети. Я думаю о них. Но больше всего я думаю о своих сыновьях. Каждому из них достанется много больше того, что оставил мне мой отец. В этом завещанный небом долг каждого родителя.

— Вспомни, каким привез тебя в наш курень твой отец… Джучи становится мужчиной. А у него до сих пор нет невесты. Успеваешь хватать жен себе.

Она вышла из юрты, крикнула: «Дети, идите есть». Возвратившись, налила суп в чашки, такие же, из какой пил он, наложила из котла мяса.

Сыновья ввалились в юрту шумной гурьбой. Увидав отца, оторопело остановились, старший, Джучи, даже сделал шаг назад, словно хотел спрятаться за спины младших братьев. Мужчина… Лицо у него круглое, глаза открытые, добрые. Не похож он на него… Не похож!

Растолкав братьев, к Тэмуджину подошла дочь, коротенькая, крепкая вся в мать. Он притянул ее к себе, обнюхал головенку, розовые со сна щеки, усадил рядом с собой, отрезал жирный кусок мяса, подал в руки.

— Ешь, маленькая. Ешь, Ходжин-беки.

— Садитесь, дети! — Борте грубовато подтолкнула сыновей к столику. Видите, нас сегодня навестил наш отец. Это такая радость…

Потягивая суп, он молча смотрел на детей. Угэдэй, скуластый, широконосый, с узкими лукаво-веселыми глазами, ловко и неприметно прибрал к своим рукам лучшие куски мяса, похрустывал хрящиками, шумно тянул из чаши — хорошо, вкусно ел Угэдэй. Чагадай, смуглый, подбористый, гибкий (таким был Хасар в его годы), чуть хмурил разлетистые брови, был молчаливо-строг, ел, не выбирая лучших кусков мяса. Этот будет тверд, независим, своенравен и упорен. Тулуй быстрее своих братьев освоился с тем, что тут отец, много и по-детски бестолково говорил, не забывая жевать сочное мясо. Тэмуджин вспомнил, как Тулуй кричал и сучил ногами на плече татарина, и, как тогда, от страха за него, холодом опахнуло нутро. Нет, Борте все-таки несправедлива, когда говорит, что он не думает о детях…

Перевел взгляд на Джучи. Он сидел за столом как чужой, боялся лишний раз двинуть рукой. Неужели все-таки чужой? Отодвинулся от стола.

— Джучи…

Сын вздрогнул, вскинул голову, борясь с робостью, прямо взглянул на него.

— Джучи, мать говорит, что пришла пора женить тебя.

Смущенно кашлянув, Джучи потупился.

— Как знаешь, отец. Для меня твоя воля — воля неба.

Он остался доволен ответом Джучи. Говорит от сердца. Всегда робея перед ним, Джучи, может быть, больше своих братьев любит его, хочет быть ему нужным, полезным. Так уж, видно, небо устроило человека — тянется к тому, что далеко от него. Перед Есуй он сам как Джучи… Сын Джучи или не сын, ему не дано знать. Так пусть же будет так, словно Борте и не спала в постели меркитского сотника. Хочешь владеть душами людей — учись не только все помнить, но и многое навсегда забывать.

Тэмуджин разговаривал, думал, но чувство досады, с каким он пришел сюда, не исчезало, оно жило в нем мутной накипью. И он уже начал догадываться, что корень тревоги и неубывающей досады не в Есуй, не в засоне караульном, не в вечной боли его — Джучи, а в гораздо большем. Он был недоволен собой. Высоко взлетела его слава, но она — огонь, бегущий по сухой траве. Гудит пламя, рвется к небу, летит по ветру, а наткнется на реку или сырую низину, опадет, угаснет, исчезнет, будут лишь чадить сухие кучи скотского дерьма. Велик его улус, но он — гора песка. Подымется буря — бугорка не останется.

Отпустив сыновей, он поднялся и сам.