Степан Злобин - Степан Разин. Книга первая

— Здорово, Иван Тимофеич! — отозвался Корнила. — Слава идет о тебе, атаман. Ладно воюешь! Панов хорошо колотил!

Все казаки заметили, что войсковой атаман повеличал атамана по отчеству, и с гордостью на него посмотрели.

Прибылые расположились в панском лесочке. Задымили костры, пошли разговоры…

— Не в подмогу мы вам — на смену. С панами устроен мир, а со шведом будет война, — говорили казаки.

— К домам! — зашумели товарищи Стеньки.

Корнила съездил к воеводе и возвратился в казацкий стан словно бы огорченный.

— Велели и мне ворочаться на Дон, — стараясь скрыть радость, сказал он. — Бранился боярин, пошто я кидаю Дон сиротой. «Без тебя, говорит, атаманов доволе. Подраться кому найдем, а ты Доном правь».

— Богдана страшатся! — сказал Степан.

— Чего ты плетешь?! — удивился Корнила.

Стенька жарко и возмущенно пересказал ночной разговор боярина с думным дьяком, который он слышал в саду.

— А ты, Стенька, язык береги. За такие-то речи тебе его могут урезать, — предостерег Корнила.

Несколько дней спустя станица Ивана двинулась вместе с другими на Дон. Послав против шведов войскового есаула Логина Семенова, мелкорослого, узкоплечего казака с густою рыжею бородой до пупа, Корнила поехал домой.

С панами было заключено наконец перемирие. Молодые донские казаки чувствовали себя победителями и весело пели, возвращаясь к домам.

Стояло жаркое лето. Повсюду цвели хлеба. Над полями звенели жаворонки, и по дорогам между полями, где ехали казаки, подымалась туманная серая дымка дорожной пыли…

Старинный друг Тимофея Рази Ничипор Беседа не одобрял мира с панами и корил молодых казаков за преждевременное веселье.

— Раззевались вы, хлопцы, орете песни, — ворчал он. — Мыслите: вы одолели панов. А паны смеются: дураков обманули, мира выпросили, чтобы к войне собрать силы.

Едучи рядом с Корнилой и слушая деда Ничипора, Стенька спросил:

— Крестный, а вправду — пошто же мы на свейцев войною? Свейцы ведь сами пошли на панов вместе с нами, за правду.

— Мы старые русские земли пошли отнимать у панов — в том наша правда, — ответил Корнила. — А у свейцев какая правда? Залезти в чужую землю? Польшу нечестно побить, да там и с нами затеять драку?!

— А с нами пошто им драться? — спросил Степан.

— Все то разуметь надо, Стенька, — сказал умудренный жизнью Корнила. — Свейский король с турецким султаном в дружбе — оттого и свейцы для нас худое соседство. Оставишь их в польской земле, и покоя от них не жди! Не глупы бояре, что наперво их рассудили побить, пока они крепко на новых местах не сели.

— Рассудили! — услышав слова Корнилы, ворчал дед Ничипор. — Колотили панов, колотили, а ныне в заступу им посылают. Кого? Запорожцев! Намедни прошел гетмана Хмеля сынок Юрко с казаками. Спрошаю: «Куды?» Воны сказывают: «Панам в допомогу на свейцев послали! Глумятся над нами бояре и белый царь. На то ли мы сами под царскую руку просились?!» Панам-то того и надо, да после нам сызнова все, как в песне, спивают: «Мы мочили, мы мочили, потом начали сушить. Мы сушили, посушили, в воду кинули мочить…»

Степан с любопытством прислушался к ворчанию старика. Он тоже, казалось, был по-своему прав…

— Что брешешь, дед?! — одернул Ничипора Корнила.

— Ты, Корней, помолчи. На помосте в Черкасске при всех казаках со мной обнимался. Нова война придет — опять со слезой целоваться полезешь, — огрызнулся старик. — А паны-то привыкли от украинских хлопов хлеба тащить на веселую жизнь. Не отстанут они, потянутся к старым своим поместьям и с нами затеют свару. Мы и тогда поколотим панов, — не об том крушусь, что они одолеют, — да краше нам было бы ныне же с ними покончить. А бояре просты, в обман поддались!..

Но не затем даны молодым казакам кудрявые головы, чтобы таить и пестовать черные мысли. Ворчание деда мало смущало молодежь. Тряхнув кудрями, стряхивали они все заботы и снова горланили над степями казацкие песни. И вместе со всеми, счастливый, ехал Степан, возвращаясь на Дон.

Радостно узнавали они речные переправы, пройденные ими в начале похода, одинокие вербы, хутора и станицы…

Несколько раз поглядывал Стенька на крестного, готовый вот-вот спросить про его чернобровую падчерицу Настюшу, но как-то не к лицу было казаку самому затевать разговор о дивчине. А может, ее уж и выдали замуж? Чего не отдать? Повидаться бы с ней! Да кто знает — теперь позовет ли крестный бывать в Черкасске?

Казаки ехали походным порядком. Хотя они возвращались к домам, но в степях не на редкость встречи с крымцами. Как знать — вдруг свейцы договорились с азовцами или с Крымом, а те и нагрянут в степях, гололобые черти!.. Потому, возвращаясь домой, по степям высылали дозоры, как на войне, и Степан скакал впереди со своей дозорною полусотней.

У Донца казаки разделились: Корнила с понизовыми пошел к Черкасску, а остальные двинулись прямиком к верховым станицам.

— Бывай, Стенько! — позвал крестный. — Бывай ко мне в дом да батьку с собой привози!..

«Сказать, что ли, Насте поклон?» — снова подумалось Стеньке, но он промолчал и только почувствовал, как залились румянцем щеки да загорелись уши.

— Спасибо, крестный, приеду, — пообещал он, обнявшись с войсковым атаманом.

И вот распахнулись ворота. Вот снова знакомый широкий двор с вышитым полотенцем возле колодца, любимые матерью алые цветы, разместившиеся под окнами, полутемные прохладные сенцы с двумя бочонками: в одном — пиво, в другом — холодный искристый квас. Приземистый курень с дубовыми полками по стенам, на которых вперемежку наставлена глиняная, серебряная и оловянная посуда, возле окна материнская прялка с резным, знакомым от детства узором…

И тысячи детских воспоминаний ворвались в сердце Степана, закружили голову радостью возвращенья домой. И жеребец Дубок узнал дом, заржал изо всей широкой груди.

Словно сквозь сон, обнимаясь с батькой, вдохнул Степан еще во дворе знакомый табачный запах, а в сенцах обнял плакавшую от счастья мать. Уже его усадили и стали расспрашивать. Уже улыбался он всем и каждому. И вдруг замер с открытым ртом, когда со двора вошла с тяжелой ношей свежего, душистого хлеба рослая русокосая девушка… «Что за Королевна-Дубравна?!» — подумал Стенька, встретив взором темную синеву ее взгляда.

Она заметила удивление и восхищение казака, застенчиво и робко потупилась. И тогда по смущенной складочке возле рта Стенька узнал ее…

— Алешка! — воскликнул он и, еще больше смутясь, чем она, степенно поправился: — Здравствуй, Алена Никитична!

— Здравствуй, Степан Тимофеевич, — певуче и нежно сказала она.

И вдруг смешной показалась Степану мечта о Насте, падчерице Корнилы. «Недаром я сам вывел Алешку из экой дали! — подумал он. — Да, вишь, и царю тогда наврал, что невесте несу сапожки. Ан сон-то и в руку!..»