Мария Марич - Северное сияние

В лице Бенкендорфа появилось так явно выраженное понимание лицемерия и позерства царя, что Николай невольно поспешил отвести глаза в сторону.

Бенкендорф откашлялся и продолжал доклад тем же деловым тоном.

Николай, ходивший из угла в угол, остановился и, прищурив один глаз, спросил:

— А что Михаила Сперанский, коему nos amis du quatorze note 42уготовили столь почетное место на случай успеха их предприятия, как он себя чувствовал при чтении сентенции?

Бенкендорф тряхнул бахромой эполет, и его жестко очерченные губы искривились:

— То есть более острой, более раскаленной жердочки для сего кохинхинского петуха, как посадить его в комиссию для определения категории наказаний преступникам, ваше величество придумать не могли.

— Ты полагаешь? — чуть-чуть касаясь пальцами усов, спросил царь, и в его глазах появился обычный самоуверенно-холодный блеск.

— Мне даже известно, что мадемуазель Сперанская жаловалась своей подруге, будто папенька ночи не спит, вое плачет…

— Даже плачет? — переспросил Николай и вдруг, присев к столу, расхохотался своим неприятным, деревянным смехом. — А помнишь, Александр Христофорович, как Наполеон при свидании с покойным братом, в Эрфурте предложил обменять ему Сперанского на какое-нибудь королевство? Хорошо, что Александр Павлович не согласился. А то, как бы мы теперь без Сперанского обошлись? А, Бенкендорф? А каков Мордвинов?! Не счел, видите ли, возможным подписать смертный приговор. Попляшет он у меня…

Бенкендорф подождал, пока царь перестанет барабанить по краю стола, и, обмакнув серебристо-белое перо в чернила, пододвинул ему окончательный приговор.

— Погоди, — царь отстранил перо, — я еще хотел поговорить относительно Пушкина.

Бенкендорф сдвинул густые брови, но тотчас же расправил их, как бы испугавшись этого самовольного движения.

— Жуковский мне покою с ним не дает, — продолжал Николай, — нынче мне письмо его читал. Вот там оно, под «Военными артикулами».

Бенкендорф чуть передернул плечами.

— Ваше величество, письма Пушкина мне известны всегда ранее, нежели господину Жуковскому.

— И что же ты думаешь?

— Полагаю, что столица не многим пострадает, ежели сочинитель продлит свое пребывание в деревне. Однако же и в приезде его сюда опасности не вижу. Особливо ежели принять во внимание, что мною в отношении надзора за Пушкиным взяты столь строгие меры…

— Отлично, — оборвал Николай по привычке не дослушивать того, что выходило за пределы заданного им вопроса, и, аффектированно подняв глаза к небу, протянул руку к перу.

Бенкендорф, заглянув через царское плечо, увидел листок бумаги, на котором был набросан карандашный чертеж дороги от Алексеевского равелина к Кронверкской куртине Петропавловской крепости. Посреди чертежа была изображена виселица, а под ней почерком Николая фраза, из которой Бенкендорф сумел прочесть только:

«Обряд казни должен происходить по следующ…»

Остальное покрывал царский локоть.

Сделав свой четкий росчерк, царь, достав платок, внушительно, будто в трубу, высморкался.

На его покатом лбу вздулись синие жилы.

— Нынче духота в столице нестерпимая, — сказал он. — Я после полудня уеду в Царское. И о ходе… — он запнулся и, дотрагиваясь концами пальцев до только что подписанного приговора, договорил: — о ходе этого слать мне сообщения с фельдъегерями ежечасно.

Священнику Мысловскому по изуверскому указанию царя велено было перед казнью отпеть осужденных в их присутствии в Петропавловском соборе.

После двенадцати часов ночи он стал в последний раз обходить камеры Кронверкской куртины, куда были переведены осужденные на смерть.

Каховского нашел лежащим на койке со свесившимися почти до полу закованными руками. Наручники кандалов сдвинулись на похудевшие кисти, и, казалось, еще немного — совсем свалятся под тяжестью цепей.

— Пора? — спросил Каховский, приподнимаясь на локте.

От этого движения под распахнувшимся на груди арестантским халатом остро обозначились обтянутые желтой кожей ключицы.

— Не хотите ли в сии грозные и скорбные минуты позаботиться о спасении души, Петр Григорьевич?

— Почему грозные? — резко спросил Каховский, спуская с койки ноги, и сковывающие их кандалы звонко брякнулись о каменный пол. — Я не боюсь умереть. Преступление для блага родины есть не грех, а подвиг. И кабы царь, по причине нашей непростительной доверчивости и его сатанинской хитрости, не осквернил бы наши души изветами и враждой, мы очистились бы подвигом сим краше, нежели вашими молитвами.

Каховский, поставив локти на колени, скрестил пальцы и уперся на них подбородком. Отросшие за время заключения волосы свесились и прикрыли его лицо до стиснутых в горькой складке губ.

Мысловский сокрушенно вздохнул:

— Не тем путем утверждается благо, коим вы, Петр Григорьевич, с вашими друзьями утвердить его полагали. И вышло, как сказано в священном писании: «Поднявший меч от меча и погибнет».

Каховский приподнял голову и насмешливо проговорил:

— Сколь утешительна в таком разе для нас мысль, что тиран, по чьей воле мы идем на виселицу, сам ею кончит.

Мысловский снова глубоко вздохнул:

— Смягчитесь, Петр Григорьевич, вам легче будет.

Каховский резко дернулся на месте, и так же резко и отрывисто звякнули его кандалы.

Плац-майор Подушкин показался на пороге.

— Пожалуйте, батюшка.

Священник, поправляя на груди большой серебряный крест, вышел из камеры.

Комендант Сукин, ожидавший его в коридоре, особенно отчетливо стуча о каменный пол деревяшкой ноги, пошел впереди.

У одной из камер он остановился. Плац-майор подал ему тяжелую связку ключей.

Сукин выбрал тот, на котором стояла цифра «14», и вставил его в покрытый ржавчиной замок.

Один из солдат помог отодвинуть тяжелую задвижку.

Сукин открыл дверь.

Рылеев сидел за столом и что-то писал.

— Время-с, Кондратий Федорович, — откашлявшись, проговорил Подушкин и пропустил вперед священника.

Рылеев, склонившись над столом, быстро дописывал последние строки письма к жене:

«И в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. Ради бога, не предавайся отчаянию. Я хотел, было просить свидеться с тобою, но рассудил, чтобы не расстроить тебя…»

Сукин, пошептавшись о чем-то с Подушкиным, обратился к Рылееву:

— Времени маловато, Кондратий Федорович,

— Еще несколько строк, — отозвался Рылеев.

— Пишите, пожалуй, только извольте протянуть к солдату ноги, дабы он тем временем мог укрепить на них железа.

Рылеев так спокойно вытянул ноги, как будто был в модной сапожной лавке купца Столярова, у которого обычно покупал обувь, и продолжал письмо: